Завод
— Я гудела, в семь
бежало на антоповском мосту! — тяжело
дыша и кашляя, прокричала раскрасневшаяся Галина на весь цех.
— Как? — спросил, нахмурив брови, бригадир
токарей. – Как ты гудела?
— О-ой! — затрясла
головой Галина. — И-извините, пожалуйста,
Илья Валентинович! Я хотела сказать,
что я бежала, семь гудело на антоповском
мосту. То есть, я бежала, когда семь
гудело. То есть семь часов гудело, когда
я бежала на антоповском мосту. А! — и
рассмеялась громко девушка. И весь цех
рассмеялся вместе с ней.
Илья Валентинович тоже не выдержал, усмехнулся
в седые усы, но, бросив взгляд на портрет
Сталина на стене, сразу же сделал
подобающее случаю серьёзное лицо.
— А когда шесть
гудело, ты где бежала? — спросил,
прищурившись, бригадир.
— Когда шесть
гудело, тогда я и проснулася, — тихо
ответила Галина.
— Что же мне,
значит, прикажешь делать с тобой?
Опоздание больше шести минут — это
серьёзное нарушение трудовой дисциплины.
Пять лет... — покачал головой бригадир.
— Ну, Илья Валентинович! — зарыдала уже Галина. —
Я ведь быстро гудела, то есть… — и
закрыла лицо руками, всхлипывая, и было
не понятно, плачет она там или смеётся.
— Антоповка, значит, у нас ой-как далёко
находится! — сказал, жестикулируя
кулаком Илья Валентинович. — А немец
на Москву идёт и с каждым опозданием на
работу советского человека, кующего
победу, приближает фашистов к столице
на целый шаг. И к тебе, Галя, значит,
приближает.
Галина открыла лицо, поморгала и представила,
как вместо Ильи Валентиновича стоит
злой фашист с агитплаката. Шапка-ушанка
бригадира с загнутыми и завязанными
назад кроличьими ушами очень походила
на немецкую ушастую каску. И халат поверх
фуфайки тоже походил на немецкую шинель.
Да и само лицо Ильи Валентиновича с
прямым длинным носом и большими скулами
было совсем не славянским. И даже
штангенциркуль в руках у него при быстром
взгляде напоминала «шмайсер».
— Ну-ка, отойдём, Галя, — предложил бригадир.
Они отошли в сторонку, за токарный станок
и Илья Валентинович сказал девушке:
— Первый и последний раз, поняла?
Галина радостно мотнула головой, что красная
косынка съехала на глаза.
— Поняла, — пролепетала она и поправила косынку.
— Но это не всё, — стараясь как можно
суровее сказал бригадир. — Останешься
после смены и... — сделал он паузу, — и
поговорим тогда.
Всю смену у станка Галина думала о предстоящем
разговоре, даже один раз так отвлеклась,
что запорола деталь. Чего этому старику
от неё надо? Что неладное он задумал?
Вечером Илья Валентинович позвал Галину в
прокуренный кабинет, усадил за стол и
налил ей в стакан с потемневшим
подстаканником чаю. Закрыл на ключ дверь
и начал ходить по кабинету.
— Знаешь ли ты, Галя, что есть законы,
которые не надо нарушать? — спросил он
незло, причёсывая седые, местами жёлтого,
словно ржавчина, волосы.
— Я больше не буду, — заволновалась Галина.
— Да Бог с твоим прогулом, я не об этом. Я
в общем смысле. Вот, к примеру, нельзя
совать палец в токарный станок, иначе
его оторвёт, так?
— Так, — согласилась Галина.
— А если сунешь палец и будет больно, кто
за это наказал бригадир или сама? —
спросил бригадир.
— Кто? Тот, кто сунул, — старалась Галина
правильно ответить.
— Правильно. Пей чаёк-то, — сказал Илья
Валентинович и закурил «Казбек».
— Вот так мы своими незаконными делами
наносим сами себе вред. Понятно? Не
товарищ Сталин нас наказывает, не товарищ
Молотов, а мы сами себе вредим. Советская
власть установила законы, которые, если
будем все соблюдать, то и жить будем
нормально и врага победим. И, в конечном
счёте, построим светлое будущее. Понятно?
Галина кивнула и в три глотка выпила чай.
— Спасибо, Илья Валентинович, — поблагодарила она.
— Ещё? — предложил бригадир.
— Нет, спасибо, — отказалась девушка.
— Ну, как хочешь, так вот есть законы во
вселенной, которые, если мы нарушаем,
то также делаем себе плохо. Понятно?
Галина кивнула головой и закашлялась от
папиросного дыма.
Илья Валентинович затушил папиросу в
пепельнице, подошёл и открыл дверь настежь.
— Сейчас проветрится, — замахал руками.
— Сам знаю, что надо бросать, ну никак
не получается пока. Курю ведь уже лет
тридцать. Вот, кстати, зная, что купить
нельзя, что вредно, сам себе делаю плохо.
— А товарищ Сталин тоже курит, — робко
сказала Галина. — Значит и другим можно.
Илья Валентинович сел напротив.
— Не товарищ Сталин устанавивал законы.
— А кто? — спросила Галина. — Маркс и Энгельс?
Илья Валентинович рассмеялся.
— Маркс диктовал, а Энгельс записывал! —
сказал весело. — Разве ты не замечала,
что если похвалишься, обязательно будет
наоборот? А? Разве не было у тебя в жизни
такое, что как только скажешь, что всё
хорошо, обязательно будет плохо?
— Замечала, Илья Валентинович, — искренне согласилась Галина.
— А так, — продолжил бригадир, — сделаешь
кому подлость, а она, глядишь к тебе
неприятностью вернулась. Но, главное,
откуда у человека взялась это — совесть,
а? Откуда, Галина? Её нет у птиц, у рыб, у
таракана! А кто из тысяч видов животных
умеет говорить? Почему крокодила или
черепаху не затронула эволюция Дарвина?
— Не знаю, — призналась девушка.
— И какой же тогда можно сделать вывод? —
бригадир близко наклонился к Галине.
— Какой? — испугалась Галина.
— Что нихрена нет никакой эволюции, —
прошептал Илья Валентинович и опасливо
посмотрел на открытую дверь.
Галина тоже посмотрела в дверной проход. Там
никого не было.
— Я, может, пойду, Илья Валентинович, —
попросила она.
— А ты шить ведь умеешь? — спросил бригадир.
— Умею, — согласилась Галина. — И машинка «Зингер» у меня есть.
Я тебе дам одну вещицу, называется хоругвь,
так ты её посмотри, подшей чего, пришей там, ладно?
— Давайте, — согласилась девушка, — Ага.
Слово какое смешное — хоругвь.
Бригадир достал из шкапа свёрток и отдал девушке.
— Это название от монологов пришло, значит — знамя, — сказал Илья Валентинович.
— Но ведь мы с монголами всегда воевали? — удивилась Галина.
Дома она развернула газету и обнаружила красивую тряпицу, и сразу поняла, что
она из запрещённой церкви, а не из Монголии. На бардовом фоне в золотом
обрамлении была золотой и цветной канителью вышивка иконы Покрова
Богородицы. В верхней части хоругвь была разорвана. Снизу ткань закруглялась
тремя овалами, на двух были жёлтые кисточки, на третьей кисточка была отрвана.
Галина сначала смутилась вещи, подумав, что в
нашу эпоху развитого социализма старый
коммунист, ударившись в религию, сошёл
с ума. И даже сначала завернула хоругвь
в газету. Но не устояла, снова разложила
на столе и долго рассматривала эту
красоту. Она подумала, что хорошо было
бы, если весь наш мир был также выткан
из золота и сверкающих камней. Девушка
представила и свою серую избу, словно
выкрашенную блестящими красками. С
потолка свисала уже не лампочка, а целый
кружевной фонарь. Галина даже услышала
как будто из часов, стоящих на полке
рядом с фотографией Ленина женское
неспешное пение и подумала, что такой
красивый мир не смог бы сам произойти,
что никакой естественный отбор не смог
бы создать эти краски, потому как у
каждого творения должен быть свой
творец, и у такого мира должен быть тоже.
Потому, что у каждой вещи, у каждого
события, у всего, что мы видим должна
быть причина. И у злого Гитлера была
причина напасть на нас, чтобы поработить,
так и у нас появилась причина идти с ним
воевать. Так и у Доброго Творца была бы
причина создать такой прекрасный мир
— сделать счастливыми в нём живущих. А
может быть наш мир уже таким был? Ведь
раз у мира был Творец, то Он не мог создать
его несправедливым, где одни классы
угнетают других. Значит, вывела Галина,
мир по какой-то причине изменился в
худшую сторону, что противоречило идеи
эволюции. Значит прав был Илья Валентинович?
И, таким образом, коммунизм как новая
формация не достижим? Так за думами
Галина принесла из чулана швейную
машинку, уже ближе к поуночи подшила
хоругвь и сделала из ниток кисточку. И
оставила разложенной на столе на всю ночь.
На следующий день она на работу не опоздала.
Хоругвь, завернув в газету, взяла с
собой. В раздевалке её встретила подруга
и сказала, что бригадир не пришёл на
работу. А уже к концу смены поползли
слухи, что Илью Валентиновича «забрали»,
якобы за его письма к самому Сталину
открыть в посёлке православный храм.
Галина возвращалась с работы и всё думала о
бригадире токарей, жалела его, верила,
что такого хорошего человека арестовали
по ошибке. Конечно по ошибке, разберутся
и отпустят. У нас в стране ведь самая
справедливая власть, верила девушка,
самая передовая партия в мире. Она
простит старого заслуженного большевика,
который стал заблуждаться силу своего
возраста. Но не на следующий день, не
через месяц он так и не появился.
Галина уже перестала носить свёрток на работу
и одним воскресном утром решила отнести
его бригадиру домой. Но, подошедши к
дому, увидела, как с повозки разгружают
мешки уже новые жильцы. Тогда она,
постоянно оборачиваясь, как бы никто
не заметил, подошла к дому, где как
говорили собирались верующие, открыла
дверь в сени, положила свёрток на пол и убежала.
Как-то к её станку подошёл председатель местной
ячейки «Союза воинственных безбожников»
сухонький паренёк Потов, работавший в
другом цехе и сказал Галине:
— Привет! Что-то давно ты, Галя, к нам не заходишь.
Галина, не отвлекаясь от работы, не зная чего
ответить, пожала плечами.
— Да, не радостное время для нас настало,
— поведал председатель. — Денег больше
не выделяют, как война началась.
Поговаривают, что церкви хотят
восстанавливать. Безобразие какое!
Сталин наверно не знает. А если бы Ленин был жив...
— Не мешал бы, — резко оборвала Галина.
— Что-то случилось у тебя Галя? Может, горе
какое? Отец с фронта пишет? — спросил Потов.
— Пишет, — ответила Галина, — и добавила шёпотом. — Слава Богу.
— Представляешь, последний номер
«Безбожника» вышел в июле, прямо с
началом войны, уже осень, а нового журнала
нет, — поведал Потов.
Галина пожала плечами.
— Некогда мне, Потов, с тобой болтать, план
нужно выполнять, — сказала.
— А мы, кстати, подготовили новые
доказательства, что Бога нет, — всё
приставал Потов. — Существование Бога
как не может быть доказано логически,
так Его нельзя определить физическими
приборами. Здорово?
Галина пожала плечами.
— А красоту? — спросила она, продолжая
обрабатывать деталь. — Можно красоту
измерить приборами?
— Какими приборами? — не ожидал Потов.
— А приборы могут вырасти сами? — спросила
Галина. — Посмотри, как красиво и ровно
получается, видишь? — кивнула на
вытачиваемую деталь. — Может этот снаряд
сам появиться, просто так, без человека,
без этого станка? — остановилась станок,
очки сняла. — А цех этот мог сам вырасти?
А мир наш мог создаться сам?
Потов почесал затылок.
— Странные речи ведёшь, Галина, совсем не
похожие на комсомольца, — сказал зло
председатель и погрозил тонким кривым
пальцем. — Помнишь, как Горький сказал
на Втором съезде нашего союза — Кто
создал богов? Мы, наша фантазия, наше
воображение, — ковырял Потов пальцем
воздух, — Раз мы их создали, мы имеем
право их ниспровергнуть. На их место
нам не надо никого, кроме человека, его свободного разума.
Галина остановилась станок, сняла очки и
повергалась к председателю.
В руках у Галины раздался скрежет.
— Ай! — крикнула она. — Из-за тебя стакан
запорола! — кинула корпус снаряда в
ящик. — Горький, блин! Горький твой пусть
говорит чего хочет, а у меня план горит,
так что ступай-ка, не мешай! — замахнулась
штангенциркулем и вслед уже уходящему
крикнула, — Твои товарищи все уже на
фронте, а ты штаны протираешь! Тунеядец!
Вскоре пришло письмо от отца. Он писал, что
немцы стоят под Москвой, но Красная
армия сдерживает оборону в сотне
километров от столицы. Пишет, что Сталин
и правительство не уехало. Значит, и мы
будем стоять до конца. Отступать некуда, позади Москва.
Отступать некуда было и в тылу, когда с началом
зимы в цехе стало холоднее, руки мёрзли
и корпуса снарядов можно было обрабатывать
только в рукавицах. Работали по двенадцать
часов без выходных. Только когда была
пересменка удавалось день отдохнуть.
В один из таких солнечных декабрьских
дней Галина шла в библиотеку сдать
сочинения Максима Горького. В нём
особенно ей запомнилась стенограмма
речи на слёте ударников Беломорстроя
в 1933 году. Особенно слова о том, люди из
ГПУ умеет перестраивать людей. Зачем,
думала девушка, перестраивать такого
хорошего бригадира Илью Валентиновича?
Проходя мимо разрушенного храма Галина увидела,
как его обходят несколько десятков
человек. И впереди несут ту самую хоругвь
на древке, которую она подшивала. Хоругвь
сверкала в лучах зимнего солнца даже
ярче снега. Так зачарованно смотря,
девушка не заметила, как подошла к толпе
и пошла рядом с хоругвеносцем. Потом
зашла вместе со всеми в храм с разваленной
крышей, ободранными стенами и снегом на полу.
— Дожила Россия до снега в храме, — услышала Галина женский голос.
Повернулась — старушка стояла рядом.
— Зима пройдёт и весна будет, а как, дочка,
иначе? На то Господь с миром и время
создал, чтобы всё плохое проходило.
— И война кончится? — спросила Галина.
— И война кончится, и мы победим непременно,
— сказала старушка.
Галине стало так хорошо от этих слов, даже
воздуха стало не хватать. Она глубоко
вздохнула и сказала старушке:
— Спасибо! — и выбежала со слезами на
глазах в это солнце, в этот прекрасный
мир, в котором всё временно — и завод
этот холодный, и тяжёлые снаряды, война
эта временна, и временно всё зло. Потому,
что так создал Бог мир — за зимой всегда
наступает весна.
Солнце, солнце!
Свет его из синевы небесной растекается
блёстками по снегу. Глаза даже не
выдерживают и кажется, что кроме света
ласкового вокруг больше ничего нет. И
нет никаких звуков, кроме голоса Левитана
из репродуктора, что Красная армия
отбросила фашистов от Москвы. И кроме
сердца своего нет никаких чувств, только
доброта. Только странное чувство любви
ко всему этому противоречивому миру,
который возлюбил и Создатель его.
Конец
Павел Н. Лаптев
|
