Творчество выксунцев

Осенний гость

Холодная дорога с красно-жёлтыми мазками надежды на тепло, на уют семейный далёкий, что когда-нибудь приведёт она по долгим верстам к любимой – Натали. А волнопад тоскливых рифм, как листьев осенних стелет и стелет под колеса кибитки:

“Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
- Постой, а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза,
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,
Бывало, сиживал покорный твой слуга;
Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!..”

И так всюду в России – только тёплые мазки надежды - на свободу, на счастье, на любовь на фоне регулярной серости. И так всюду сейчас здесь – в девятнадцатом веке, в тридцатом году, в октябре, потому что – осень.

Ах, осень! Она крадёт тепло и отдаёт одновременно чуть лучиками солнечными сквозь вековые сосны. Она заточает в свои холодные стены и, претворяясь музой, опутывает вдохновением. А он, стремительный гений уже мчался и от неё и к ней одновременно по ризадеевской дороге, вдоль Верхнего пруда – в Выксу.

- Но-о, пошли! – пробасил в бороду извозчик и опустил кнут на спины двойки, когда она начала вязнуть в дорожной жиже.

- Погоди, не тряси так! – крикнул как можно сильней Александр Сергеевич, приоткрыв левую дверь кибитки. - Я хочу посмотреть.

- Смотрите, барин! – ответил ему, еле услышав, глуховатый извозчик, не оборачиваясь.

Сидящий с извозчиком рядом на облучке камердинер Прохор ткнул его локтем в бок, сказав усмехнувшись:

- А чего смотреть, всё одно и то ж. Тамошний лес и тутошний тоже лес-от…

- Ну, не скажи, Прохор! – возразил слуге Пушкин. - Какая пора стоит чудесная! – провожал взглядом сосны. - И не одно и то же, ни одного нет одинакового вида, везде разный лес. В этом и чудо божьего мира – в разнообразии единство! – крикнул и закрыл дверь.

- Чаво лес? – переспросил глухой извозчик.

- Да, ладно, - закрыв дверь крикнул Пушкин глухому извозчику. - Сколько мы вёрст проехали – и в Арзамас, и в Лукоянов, и в Выксу вот, а везде лес разный.

- Что лес? – сказал извозчик. - Лес - он кормилец! Или избу поставить, или из зверя какого шубу справить…

- Шубу? – посетовал Пушкин. - Вот ведь чёртово племя… Вы шире смотрите глазами. На красоту смотрите!

- А на что она нам простолюдинам красота? – разобрав, ответил извозчик и повернулся, - С красоты сыт не будешь. А вот завязнем, будет красиво. Но-о! – тряхнул поводья.

- Ох! – вздохнул Александр Сергеевич, снова приоткрыл левую дверь, разглядывая шапку соснового бора на противоположном берегу большого пруда, - Красота-то какая! Осень... Но в Болдине она всё равно немного другая.

- Ну, красота, пошли! - приказал извозчик лошадям и приложил по спинам кнутом.

Те дернулись, повели в сторону и кибитка, завязнув, сильно накренилась на бок.

Камердинер с извозчиком не удержавшись один за другим рухнули с облучка на землю.

- Едритвою! – ругнулся извозчик, вставая из лужи и вытирая грязные руки о зипун, - Приехали!

- Как не ловко! – зло крикнул ему чуть не вывалившийся из открытой дверки Пушкин.

- Поправим сщас, – невинно улыбнулся ему невидимыми в бороде губами извозчик.

Александр Сергеевич прыгнул через грязь из кибитки, поправил плащ и шляпу и спустился по рыжему игольнику к воде.

“Бабушка московская Мария Алексеевна здесь была” – вспомнил он, рассматривая трепещущий простор пруда, взяв одной рукой другую под локоть, и вслух себе сказал:

- И родила мою матушку.

- А? – не расслышал Прохор, помогая извозчику с экипажем, думая, что к нему барин обращается.

- Я говорю, матушка моя Надежда Осиповна родилась в этих местах! – громче сказал Пушкин.

- Далеко как забрались. А зачем-от? – спросил камердинер, толкая сзади кибитку.

- Да… Дед Осип Абрамович Ганнибал был флотским офицером и принимал здесь пушки, - неохотно поведал поэт своему камердинеру. - Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят… - представил белоснежный парусник, величественно волнующий воды пруда.

- И чего? – зачем-то спросил извозчик, всё равно ничего не услышав, вылезая ещё грязнее из-под кибитки.

Поэт ничего ему не ответил, вдыхая свежесть осени своей.

“Русь, Россия!” – вздохнул он, погладив бакенбарды, положив свой взор на пыльную траву, на вековые сосны, на пруд колыхающийся и вспомнил бабушкин Марии Алексеевны рассказ о встрече ее с окаянным Емелей Пугачевым. - “Наверняка, где-то в этих местах, может и здесь вот на этом месте”. Пушкин оглядел пыльную кривую версту, представив измученного бородатого дядьку в грязном тряпье на телеге в деревянной клетке о двух колес, имевшего несчастье родиться в этой державе, жить в это екатерининское время, в этом униженном, недовольном жизнью, озлобленном сословии; имеющего смертный грех гордыни возомнить себя помазанником Божиим.

– Россия, Русь! - сказал вслух поэт. - Вот где мается душа от несоответствия красоты и гармонии в природе и беспутной жизни людской. А ведь всё божье творение, из одного котелка вытащено – и сосны и человеки…

- Так ведь рукотворённое вся ента балясина, пруд-от, - крикнул ему на это, тяжело выпрямившись Прохор.

- Рукотворенное, говоришь? – удивился Александр Сергеевич. - Ну, чудо, чудо ведь, а! Сродни в Петербурге Неву в гранит заковать. А тут лопатами такую махину земли поднять. Не весть как осьмое чудо света, а, Прохор? – повернулся Пушкин к кибитке.

Камердинер не понял про чудеса света, только головой покивал, пробурчав извозчику на облучке:

- Чудеса… А сколько душ сгубили поди на энтой подсобке… - и снова к колесу нагнулся и, немного погодя, уже вылазя за экипажем из лужи, крикнул. - Всё!

Пушкин опустил руки и сделал несколько вдохов полной грудью. Потом подошёл к выехавшей на возвышение дороги кибитке, где на облучок к извозчику уже забрался тяжело дышавший Прохор. Наступив на мягкое возле экипажа Пушкин обнаружил, что вляпался в лошадиный навоз.

- Ай! – досадно вытер о траву подошву, - Чудеса, да и только…

- Бом-бом-бом! – колыхающаяся вода принесла колокольный благовест с того берега.

Александр Сергеевич вгляделся на чуть пробивающийся сквозь сосны источник – белоснежный корабль храма с блистающими крестами.

- Ныне какой праздник? – тихо спросил он.

- Бом-бом-бом! – прокатилось по воде уже мерно и застряло в соснах.

- Бог весть… Ивана Богослова рано ещё, – ответил барину Прохор.

- Бом-бом-бом! – ласково погладил волны трезвон.

Показалось поэту, что они сразу вспучились боле и накатили пуще на берег.

- Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на поднятых парусах, - произнес он, представляя картину эту, взглянул на Прохора с извозчиком, которые часто крестились. - Иоанна Богослова девятого октября, а нынче пятое, – подтвердил слуге и тоже перекрестился.

Мимо них пробежал подросток, довольно по-летнему одетый, в лаптях.

- Эй, человек! - остановил его Пушкин, - Скажи-ка, голубчик… - и подумал что бы спросить, - А как проехать к вашему барину?

- Туды! – пропищал мальчик, показав рукой вперед, - Токо никого нету. В господской церкви оне, – и побежал далее.

- Вот как! – и озаботился и обрадовался одновременно литератор и крикнул ему вслед, - А куда ж ты спешишь, голубчик, аж запыхался весь?

Паренек отдышался немного и, тряся головой запричитал:

- А корова, дура такая, запропастилась. Матушка послала искать ея. А то, не ровен час, как волки зарежут, – и добавил испуганно шёпотом, оглядываясь по сторонам – А, могет, дух разбойника Рощина утащил!

- И много ли волков здесь? – поинтересовался Пушкин, не обратив внимания на последнюю фразу.

- Здеся? – задумался паренек, как считал. - Да много, небось. Барин наш еща всех не стребил на охоте.

Пушкин участливо покачал головой и махнул мальчику рукой - мол, беги. Тот тоже кивнул и помчался по дороге.

- Ну что, барин! Пожалуйте взад, ехать! - перебил его думы, пригласив снова в кибитку, камердинер.

- Фу-ты! – фукнул Пушкин. - Ты, Прохор, божье творение, а выражаться не умеешь. Ну что это – пожалуйте взад?

- Дак, енто… - замялся, увидев гнев барина, слуга. - Садиться то бишь.

Пушкин ещё раз вздохнул глубоко и подошел садиться в кибитку, сказав:

- Воистину, что дано Юпитеру, не дано...

- Эт Вы, барин, сочинитель-то! – перебил его старый слуга. - Умеете говорить, а я что – далее кобылиной жо… зада и не видывал ничего в жизни. Откуда научаться.

- Откуда… - задумался поэт. - Вот покойная два года как, твоя Арина Родионовна, царство ей небесное, и то выражаться умела.

- Ну, так они бабы, божьи создания, аки ангелы, потому и язык у них длинней. А мы мужики все от лукавого, – засмеялся вместе с извозчиком Прохор.

- Ладно, лукавый ты мой! – засмеялся и Александр Сергеевич, открыл дверку кибитки, подпрыгнул на подножку и сел. - Как не скажешь, все эфир сотрясать. Русский язык изящен.

- Ка-ак? – смеялся Прохор.

- Богат, богат! - крикнул Александр Сергеевич. - А я только благодаря бабушке своей и научился ему, смальства говорил только по-французски.

- Да ну! – удивился Прохор.

- Вот – да ну. И немного по-английски.

- Французский слышал частенько, а англицкий не доводилось.

А вот послушай, Прохор, – Пушкин взял с сидения сборник “The Portical Works of Milman, Bowles. Wilson, and Barry Cornwall“, открыл, полистав, и прочел у Барри Корнуолла:

Here’s a health to thee, Mary,
Here’s a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary…

- Что тот, что энтот - лягуха ква-ква, язык сломлешь, тфу. – сухо плюнул Прохор, - А про чаво хыть енто?

- Это про то, как все кто пил за здоровье барышни Мери, умерли от пиянства, и только один любовник остался, – объяснил поэт.

- Сколько ж они выпили за неё? – оживился, услышав про выпивку, извозчик.

- Бог его знает… - ответил, поморщась Пушкин, и к Прохору:

- А вот, Прохор по-русски на эту тему, ежели –

Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один, без гостей,
Пью за здравие Мери.

- Ва! По русски-то красивше и понятнее, а то ква, да ква! – обрадовался камердинер.

- Да уж, наш русский богаче, - радовался и поэт. - Как саданёшь по-русски поперек хребта трехвершинным – пошёл твою не мать через зад колоду – и всем чертям тошно! – крикнул Пушкин и закрыл дверку.

Прохор засмеялся звонче вместе с подхватившим смех услышавшим последнюю фразу барина извозчиком и закашлялся громко, спугнув большую птицу, которая поднялась шумно из сосняка и проохала над головами мужиков. Они невольно нагнулись и проводили её взглядом. Извозчик тряхнул вожжи и весело приказал вперёд:

- Пошли твою не мать через зад колоду!

Лошади дернувшись, потащили с пригорка кибитку, которая вот уже понеслась по окатанной глубокой колее, разбрызгивая осеннюю грязь под себя и по разные стороны. Мальчишка, с которым только что разговаривал Пушкин и уже далеко убежавший еле успел отпрыгнуть на обочину, но попал ногой в яму, выругался, сплюнул, отер лапоть о жухлую траву и снова теперь уже медленно пошёл возле дороги за экипажем.

Кибитку качало из стороны в сторону и Пушкин, подпрыгивая в ней, еле успевал рассмотреть пролетавшие избы.

“Здесь побогаче будут крестьяне”, - подумал поэт, сравнивая с виденными ранее – везде были добрые крыши и дворы-балясины.

Дорога вильнула круто влево, потом тут же вправо и перед взором слева пролетела улица, в конце которой стоял тот белый храм, который виднелся с пруда. Александр Сергеевич хотел было крикнуть извозчику повернуть, но тот уже разогнался вперёд, а тут и дорога повернула влево, упершись в чугунную изгородь парка. Пушкин пересел к правой стороне, любуясь благородной, сравнимой с изгородью Александровского сада решётку. Но и она кончилась, и дорога повернула снова вправо. Служба в храме, похоже, только что кончилась и несколько знатных людей вышли изнутри.

Пушкин приоткрыл левую дверь и крикнул на облучок:

- Постой-ка!

Извозчик остановил лошадей и поэт начал разглядывать приближающихся особ. Среди них выделялись особо одеждой высокий усатый с седыми бакенбардами немолодой мужчина в треугольной шляпе и шинели с красным воротником и три молодых человека подле - шедший на шаг впереди парень в широком плаще с бобровыми воротником и две девицы в широких беретах и собольих салопах, держащих военного мужчину под обе руки. Они тоже заметили экипаж и все четверо быстрее зашагали к нему. И в подошедшем уже ближе мужчине путешественник узнал генерал-лейтенанта Шепелева. Поэт сошёл из кибитки и тоже быстро направился к нему. Шепелев отпустил девушек, которые вместе с молодым человеком мелко поклонились незнакомому господину и пошли вперёд, а сам поравнявшись с на голову ниже себя Пушкиным обнял его крепко и расцеловал своими пухлыми с колючими усами губами.

- Надо же! Вот кого-кого, а Вас никак не ожидал здесь увидеть! – радостно сказал Шепелев, разглядывая смутившегося поэта, - Какими судьбами в нашем дремучем краю?

Пушкин неловко отцепившись от генерала и отводя взгляд, как храм разглядывая, поведал:

- Да вот, Дмитрий Дмитриевич, заключен в ваши дремучие леса, словно какой отступник и никак не выберусь.

- Ну-у! – протянул Шепелев. - Я подумал ко мне погостить, такая честь, Александр Сергеевич. Сам царь-поэт Пушкин пожаловал к старику в его пинаты!

- Да, как получится… И погостить тоже может... – неохотно успокоил Пушкин.

- Вот и славно! – сказал радостно Дмитрий Дмитриевич.

Пошли потихоньку. Поравнявшись с экипажем Пушкина, Шепелев скомандовал извозчику и камердинеру:

- Вы, давайте, поезжайте вперед, во-он! – рукой показал по дороге вдоль пруда. - За молодыми господами. А возле дома погодите нас.

Извозчик испуганно посмотрел на незнакомого военного барина, сравнивая и находя сходство с Пушкиным – такие же круглые выпученные глаза с длинными дугами бровей, острый нос и бакенбарды, посмотрел на Пушкина, который ему кивнул, и тронул вперед.

- Как заключен? – спросил Шепелев тут же Пушкина, слегка поддерживая одной рукой его за талию, другую заложив за свою спину.

Тихонько пошли так.

- Что? А! – задумался поэт, провожая взглядом свой экипаж. - Да вот, Дмитрий Дмитриевич, из Болдина проездом. Понаставили в связи с холерой пять карантинов до Москвы, не пробиться никак. Первый в Сиваслейке притормозил. Почтовая станция, остановиться негде. Написал прошение о подорожной в Нижний Новгород, меня в Лукоянов послали с этим… Ульянкиным… Ну никак не пробиться. Вот решил чрез ваши места. Здесь ведь есть перевозы через Оку?

- Перевозы? – переспросил Шепелев. - В Досчатом перевозят и в Шиморском…

- Колера морбус, хищница такая, вот и мы тут из-за неё… - посетовал, вздыхая хозяин.

- Да что Вы говорите? – терял надежду на переправу Пушкин.

- Да. А там, откуда Вы, любезный Александр Сергеевич, позвольте спросить - холеры нет? – пристально рассматривал лицо Пушкина Шепелев.

- Нет! – категорично ответил Пушкин.

- Ну и прекрасно! – воскликнул и широко улыбнулся Дмитрий Дмитриевич.

- Прекрасно? – удивился Пушкин.

- Прекрасно, что Вы здоровы и невредимы! И все взрослые и дети здоровы и невредимы…

Внизу, на берегу пруда несколько мальчишек удили рыбу. Один мальчик у воды вытащил рыбу, закричал звонко и другие, гогоча, к нему подбежали смотреть. Пушкин, наблюдал за ними, прищурившись от близорукости своей, что слезы чуть выступили из глаз. Он протер их платком и перевел взгляд на молодых людей впереди, еще меньше ему видимых.

- А эти, Дмитрий Дмитриевич Вам как?.. - спросил про них уже почти исчезнувших из вида, рукой показав, но Шепелев опередил:

- Дети мои – Ваня, Настасья и Анюта. Уже как двенадцать лет без матери, – вздохнул генерал. - Вырастил, что ж…

- Извините, – извинился поэт, потревожив память о супруге.

- Да, ладно Вам, Александр Сергеевич, посмотрите какие невесты-женихи! Ваня всё театром бредит, всё в турков супостатов рядится, молодёжь… А девочки… чем девочки бредят…

- Женихами, - нашелся Пушкин.

- Верно! – засмеялся Дмитрий Дмитриевич вместе с подхватившим Пушкиным.

- А я тоже почти жених! – сообщил Александр Сергеевич.

- Вот как! И кто же это счастливица? – загорелся узнать Шепелев.

- Натали Гончарова.

- Гончарова… - пытался вспомнить Дмитрий Дмитриевич, - Не знаю. Красивая?

- Первая красавица столицы. Шестого мая мы помолвлены, – радостно похвалился Пушкин и процитировал. -

Исполнились мои желанья. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, Моя мадонна,
Чистейшей прелести, чистейший образец…

- Замечательно! – сиял Шепелев.

- И думаем в феврале венчаться.

– Замечательно! А, позвольте спросить Вас, Александр Сергеевич, откуда Вы едете? Ах, да из Болдино… - вспомнил Дмитрий Дмитриевич, - Простите старика, памяти нет… Болдино. И сколько до него?

- От Москвы пятьсот с небольшим верст по симбирскому тракту.

- Пятьсот верст… - прикидывал Шепелев. - А что там, в Болдине, Ваше имение?

- Да, имение отца моего, Сергея Львовича. По случаю моей женитьбы он отдал мне его и Кистенёвку с двумястами душами. Вот я ездил туда оформлять дела.

- Прелестно! – радовался за поэта Шепелев.

- Потому что теща моя будущая не даёт приданого, потому как нет.

- Вот как?

- Да мне оно и не нужно, – протянул Пушкин. - Но она настаивает, чтобы приданое предоставил я… Вот такие дела.

- Ну, дела не самые плохие, – улыбался Шепелев, - Всё уладится у Вас. Право, у меня как раз всё было наоборот. Вот оно приданое, – отпустил Пушкина и описал круг руками, - Вся Выкса! Тесть мой, Иван Родионович покойный оставил нам с Дарьюшкой заводы эти, да полтора миллиона рублей, да тысячи душ. А мне, знаете, любезный Александр Сергеевич, это все богатство наращивать в тягость. Да и не лежит душа гусарская раздольная моя к этому железу, – кружил руками хозяин.

Пушкин смущенно покачал головой и вспомнил:

- Да, душа гусарская! Напомнили про гусар. Вам поклон от Дениса Давыдова.

- От Дениса? Давненько его не видел, – обрадовался Шепелев фронтовому товарищу.

- А я только в августе гостил с ним в Арефьево у Вяземского, и он Вас вспоминал добрым словом и жалел очень, что фронтовики никак не могут встретиться, – сообщил Александр Сергеевич.

- Да… - пожалел и Шепелев. - И Вы, Александр Сергеевич, коли увидите его, непременно поклонитесь.

- Непременно, конечно же… - пообещал Пушкин, - Я, было, собирался на мальчишник его пригласить по случаю венчания, да вот никак… Эх! Ну, не судьба, если мне под венец пойти, уеду, как Вы на войну в Польшу.

- Полно-те, Александр Сергеевич, уж война не Ваш фронт. Лира! Поэзия! – как пропел Дмитрий Дмитриевич и легонько похлопал Пушкина по плечу.

- Пусть… Зато пророчество сбудется, - сказал загадочно поэт, - Какой-нибудь Вайскопф меня убьет…

- Полно, полно! – успокаивал генерал, - Ведь, ежели, не дай Бог, Вас убьют… А на войне ведь взаправду убивают, навсегда, - хитро прищурился. - То наступит в литературе тьма.

- Ой! Полно-те и Вам, – повторил за Шепелевым поэт. - Много хороших литераторов в отечестве нашем.

- Много-то – много, а Вы один наш светоч…

Кончился пруд, и дорога вышла на площадь перед домом в английском стиле о трех этажах, сажень на двадцать с двухэтажным флигелем в турецком стиле, пристроенным справа. У парадного подъезда крыльцо было с шестью белыми колоннами. Портики с колоннадами опоясывали и весь правый флигель здания.

Возле крыльца ждал экипаж, но Прохора видно не было.

- Роскошно! – восхитился Александр Сергеевич дворцом. - И кто же архитектор?

- На сколько помню… Кисельников – помнил Дмитрий Дмитриевич.

- Кисельников? Не знаю, – не знал Пушкин.

- Крепостной.

- Крепостной? – понравилось Пушкину.

- Тестя моего, в семидесятых годах прошлого века… А! Два этажа кирпичные были сначала, потом тестю Ивану Родионовичу захотелось третий, поставили деревянный. Ну в кирпиче третий позже… А Вы, Александр Сергеевич архитектурой интересуетесь? – заметил Дмитрий Дмитриевич.

Вдруг из ворот завода, что напротив дома по другую сторону площади двое парней в непонятных зеленых мундирах вывели под руки вырывающегося старого слугу Прохора. Он, увидав барина, начал кричать:

- Барин! Помозите! Скрутили окаянные!

Шепелев сразу же им крикнул, чтобы отпустили старика. Те разжали руки, толкнув вперед и Прохор, чуть не упав, матерясь и поправляя зипун подошел обиженно к господам.

Один охранник крикнул барину серьёзным басом:

- Шныр какой! Мы сперва за покойного Рощина приняли его. Уж больно похож по виду. Да в дыму метался, аки дух какой!

- А я что, я токмо посмотреть, да и токмо. Интерес у меня… ведь всё гудит-от … ну… – начал оправдываться Прохор.

Пушкин смущенно посмотрел на Шепелева, сказал смущенно:

- Извините, Дмитрий Дмитриевич, ну что с мужика взять…

- Да, ничего, у меня здесь охрана, свои рунты, – улыбался, дабы смягчить ситуацию Шепелев. - А он не знал, конечно… Ты, – обратился к Прохору, - поезжай вот туда, - кивнул на дорогу по левую сторону площади. - Там сразу за домом поворот направо и увидишь за домом рунтов конюшню. Скажешь, я велел накормить лошадей. А после устроитесь с извозчиком в людскую сюда, – показал на дом.

Понурый Прохор с минуту переваривал слова большого барина, боясь переспросить, что не запомнил, поглядел на Пушкина, как бы спрашивая разрешение и его, потом мелко поклонился и удалился к экипажу.

- Что за Рощин такой здесь у Вас бродит? – поинтересовался Александр Сергеевич, провожая взглядом свой экипаж.

- А! – махнул рукой Шепелев, - В прошлом веке был в этих местах разбойник с Тамболеса. Уж сколько лет прошло, а тут все словно с ума посходили, мол, видели снова. Чушь собачья!

Дмитрий Дмитриевич обнял легонько Пушкина за плечо и пригласил:

- А мы, любезный Александр Сергеевич, пройдемте ко мне откушать хлеб-соль…

Вошли внутрь в небольшую прихожую залу. Пушкин сразу обратил внимание на стене из розового мрамора справа от двери на огромный лепный герб со львами, всадником и рукой с кинжалом.

- Красивый герб, наверняка, Вашего рода? – поинтересовался поэт, раздеваясь и отдавая плащ и шляпу подошедшему в расшитой ливрее лакею. Сам, оставшись в синем фраке, он начал у зеркала разглаживать кудри.

- Вы верно подметили, Александр Сергеевич, Шепелевых, – рассматривал его шевелюру Дмитрий Дмитриевич, - Знаете, Шепелевы старинный служивый дворянский род. Ещё прародитель швед служил у литовского князя Ольгерда…

- У! Мы с Вами, Дмитрий Дмитриевич, корнями схожи. Предки обоих с запределов отечества. Только мои далече, – сказал поэт, разглаживая волосы.

- Правда? – осматривал Шепелев смуглый неславянский профиль Пушкина.

- Да. Прадед мой Осип Ганнибал из Африки.

- Вот как! – сравнивал Шепелев лицо Пушкина с виденными негроидами с широкими носами и не находил сходство.

- Арап. Эфиоп то бишь, – пояснил Александр Сергеевич, поправив бакенбарды и разглаживая фрак. - У Петра Великого крестник… А Ваш швед в России как оказался?

- Шель? В Россию он прибыл на службу к великому князю и остался. Из двоих сыновей его старшего звали Шепель, от него и фамилия.

Генерал снял свою шинель с помощью лакея и остался в послевоенном темно-зеленом вицмундире с георгиевским малым крестом на шейной ленте.

- Да, Александр Сергеевич, приучили меня, старого вояку носить мундир, – заметил интерес Пушкина к одежде. - У нас с этим было ой, как строго. Вот, извольте, - как раз тут еще не устроенный портрет, – показал на стоящую на полу в дальнем углу картину. – Копия, что в Зимнем дворце, в галерее героев отечественной войны. На днях прислали из столицы. Здесь со всеми регалиями. Похож ли?

- Похож! – сравнил Пушкин старика с портретом молодого красавца в мундире со скошенным красными воротником и обшлагами и золотыми трёхзвёздочными эполётами, с орденами Святых Георгия, Анны и Владимира.

Поэт невольно вытянулся от величия заслуг генерала и нервно поправил свой фрак.

- А я Вас в Москве ещё хотел спросить про ордена, генерал-лейтенант, - как отрапортовал Александр Сергеевич. - Да как-то не удавалось…

- Это долго, Александр Сергеевич, я генерал в отставке, и Вы не мой солдат, – улыбался Шепелев. – Вообще-то это Вы поэтический генерал по сравнению со всеми этими нижними чинами от литературы… Гм… А эти награды… - показал Дмитрий Дмитиревич. – Ну, вот этот крест получил в двадцать три года за польское сражение при Хелме, этого уже в седьмом году за французов при Гут-штадте…

- А чины?

- Чины? Полковника за Швейцарию в девяносто девятом, флигель-адъютант со второго года, генерал-майор после Фридланда, генерал-лейтенанта получил в тринадцатом году после взятия Кенигсберга. А ныне, любезный Александр Сергеевич, Ваш покорный слуга на отдыхе… Ох! - вздохнул Дмитрий Дмитриевич. - Вся жизнь гусарская в кампаниях прошла. С кем только не воевал старый кавалерист - и со шведами, с немцами, с французами, а самые ожесточенные битвы с кем? – хитро прищурился.

- С кем?

- С дамами! – весело сказал Шепелев.

Посмеялись вдвоём от души.

- Да, дамы, дамы… ну, вот, - перевел Шепелев внимание на дворец. - Первый этаж. Здесь у меня всякое… Ну, а мы теперь пройдемте наверх.

Слева от парадной двери поднималась литая чугунная лестница с промежуточной площадкой и Пушкин ступил на неё, любуясь и отмеряя каждый шаг. По стенам лестницы висели небольшие портреты. А вот и второй этаж предстал парадным залом. Сразу привлекла внимание большая, словно паникадило люстра со свечками. На паркетном полу были уютно установлены диваны и кресла, мебель из красного и орехового дерева, инкрустированные столики и зеркала. По углам стояли в кадках длиннолистые пальмы.

На штофных стенах из голубого шелка и картинами в шикарных золоченых рамах особо выделялся огромный портрет Петра Великого в латах и малиново-красной мантии, подбитой горностаем; были портреты поменьше Екатерины, Елизаветы Алексеевны, императора Александра и ещё меньше неизвестных Пушкину особ.

- Здесь у меня парадные… - поведал хозяин, - А выше, на третьем этаже жилые комнаты, мой кабинет, библиотека…

- Да-а, – иронично сказал поэт, разглядывая стены с картинами. - Такой галереи и в столице не встретишь! А это? – спрашивал, показывая на картины домочадцев.

- А это как раз господа Баташовы, построившие всё это. Вот мой тесть Иван Родионович… вот его брат Андрей… А это моя Дарьюшка.

- Красивая… была, – сказал Александр Сергеевич.

- Хмм, - хмыкнул Шепелев. - Вы не видели бюст её из чугуна… как живая! Есть ведь и тестя моего покойного и императора Петра… А это Левицкий, вот Боровиковский, знаете? Портреты эти домашних Аргунова… Кораблев, Колынин… не знаете… - показывал на картины Шепелев, - Так, обед готов ли? – спросил подошедшего дворецкого.

- Готов, – отчеканил дворецкий, поклонившись господам.

- Хорошо, сейчас мы с Вами, Александр Сергеевич, отобедаем, в том зале столовая…

Они ещё прошли молча по залу, немного погодя хозяин поведал:

- Да, это мастера кисти и холста прошлые. А вот есть у меня современый, сейчас… - сказал Шепелев, подошел к столику и достал из лежащего на нем альбома несколько рисунков. - Посмотрите, каково! – открыл альбом. - Самородок выксунский! Да сын ещё крепостного.

- Бывший? – понравилось Пушкину.

- Да. Его отцу Максиму Перфильевичу покойный Иван Родионович за талант и радения вольную дал со всеми его домочадцами. И сделал управляющим Выксунскими заводами. Но, к сожалению, он рано помер. Вот сынок тоже талант, глядите, подает надежды?

- И кто это? – поинтересовался Пушкин рассматривая пейзажи.

- Алеша Горностаев… Да, кстати, был у меня соличный литератор Свиньин в начале двадцатых, году в двадцать третьем, помнится… Кстати, а сами Вы с ним не имеете честь быть знакомы?

- А как же! – знал Пушкин. - Павел Петрович, знаком, как же, - усмехнулся Александр Сергеевич. - Уж русский жук ещё тот…

- Какой жук? – не понял шутки Шепелев.

- Из моей прошлогодней эпиграммы, - пояснил поэт и прочитал:

Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну что за пестрая семья!
НеЗа ними где не рылся я!..

Ну и там разные сравнения, а русский жук - это между нами, литераторами – соврать, что в воду плюнуть. Натура такая литературная…

Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах…

Вот Павел Петрович тоже приколот… Умеет, знаете ли, описывать места в которых никогда не бывал.

- Но, здесь-то был! – развел руками Дмитрий Дмитриевич.

- Здесь был… наверно… - усмехнулся Пушкин. - А в Бессарабии как-то на ярмарке приняли его за ревизора, да все почести по этому поводу оказали, а он ещё к дочери губернатора сватался.

- Да-а, – понравился Шепелеву рассказ. - Прямо сюжет какой-нибудь пьесы.

- Колоритный персонаж, - согласился Пушкин. - В этом году избран членом Академии Художеств, знаете?.. А у еще Сомова, кажется, про Павла Петровича есть стишок, на сколько помню, э-ээ:

Хвала, неукротимый лгун,
Свиньин неугомонный,
Бумаги дерзостный пачкун
Чужим живиться склонный!
Писатель, химик, астроном
И дипломатик славный,
Художник, врач и эконом,
Во всем нулю лишь равный.

И засмеялся Пушкин вместе с Шепелевым.

- А, кстати, Павел Петрович со мной в далеке в родстве, – добавил.

- Мир тесен! – ответил Шепелев. - И вот… Алеша Горностаев… - вернулся к альбому, - Показал я Павлу Петровичу эти рисунки, вот он взялся продвинуть Алешу в столице. Сейчас он в Царском селе пишет.

- Правда? – удивился Пушкин. - Но, на сколько я знаю, у Свиньина дела не важны сейчас. Вот и Отечественные записки закрылись. И будут ли еще выходить, Богу весть…

- Ну, в любом случае, будете в Царском Селе - непременно поинтересуйтесь…

- Непременно, – заверил Александр Сергеевич, давно ощущая неудобство в животе, и нетерпеливо ожидая окончания шепелевского экскурса, и скромно спросил:

- А-а… куда у Вас здесь цари пешком ходят?..

Обедали за большим длинным столом друг против друга. За открытой дверью суетились несколько человек обслуги, которые время от времени подходили сменить блюда или налить вина.

- У Вас есть любимые блюда? – поинтересовался хозяин у гостя.

- Есть, – с иронией ответил поэт, наслаждаясь видом сервированного стола. - Картошка по пушкински.

- Извольте… - Шепелев жестами руководил слугой с бутылкой вина.

- Да, просто все, – в нетерпении, что живот свело, говорил Пушкин. - Картошка варится в мундире, после чистится, и в постном масле обжаривается…

- Прелесть… Бургунское, – видя нетерпение Пушкина, хозяин уже поднял бокал. - Я, право, по службе к пиву привык, но этикет обязывает почитать вино…

После нескольких ложек оливье поэт похвалил яства, гостеприимство хозяина и, понимая нерадужную перспективу долгой остановки в Выксе, всё-таки напомнил о своей проблеме:

- Подорожную в связи с холерой мне не дадут. Вот я пытаюсь без неё проникнуть в Москву, - и решил спросить про Ульянкина. - А Вы, Дмитрий Дмитриевич, случайно в Сергаче предводителя Лукояновского уездного дворянства некого господина Ульянкина не знаете?

- В Сергаче? Ульянкина? – переспросил Шепелев. - Да, вроде нет. Не имел чести… Не было сношений.

- А, ну ладно, – оставил тему Пушкин.

- Нет, а что он Ульянкин? – всё же выпытывал Дмитрий Дмитриевич.

- Да… пытался я проникнуть через него, а он меня мало того не пустил, да еще и хотел смотрителем по холере сделать.

- А Вы отказались?

- Конечно! – удивился Пушкин. - Какой я смотритель? Мне в Москву надо к невесте! И, потом, этот Закревский придумал карантины, обрекая население в них на вымирание. Огромные скопления людей у этих карантинов приводят к ещё большему распространению холеры! Что за негуманные методы? Где здесь законы? Этот Арсеник-паша наводит собственные порядки, не считаясь ни с чем! – эмоционально, что покраснел, выпалил поэт.

- Что сделаешь, что сделаешь. Как на войне… - ответил спокойно Шепелев. - Как ещё остановить заразу эту?

- Вряд ли так остановишь! – категорично парировал Пушкин.

- Ну, если все будут рваться к невестам в Москву, то конечно… Не обижайтесь, любезный Александр Сергеевич… Насколько мне известно, генерал-майор ныне с инспекцией в южных провинциях, уж он то, поверьте мне, оседлает холеру, – жевал Шепелев.

- Закревский в отъезде? – полюбопытствовал Пушкин, не обратив внимание на первые слова. - Агрипина, супруга, значит одна в Петербурге. Знаете, - весело проговорил Александр Сергеевич, - довольно бурная особа, аки комета, увлекается поэтами, определила даже меня в свои наперсники, еле отвязался, – и рассмеялся звонко.

- Да уж, - усмехнулся и Шепелев. - С этими существами дамами справиться тяжельше, чем с холерой.

- А уж для генерал-майора и подавно! Только генерал-лейтенанту под силу, – пошутил Пушкин.

Дмитрий Дмитриевич сначала не понял намек, но тут же определил на себя и залился смехом, чуть не подавившись. И уже прокашлявшись, чуть успокоясь, подтвердил:

- Уж рассмешили, Александр Сергеевич, так рассмешили! Дамы, дамы… А Вы знаете ли, как мы с моей Дарьюшкой познакомились?

- Нет, извольте, – заинтересовался поэт, отправляя ложку щей из серой капусты в рот.

- В бытность уже не молодую в году, этак… - вспоминал Дмитрий Дмитриевич. - Десятом, кажется, остановился я вместе с гусарами недалече отсюда. Прознал, что у заводчика Баташова Ивана Родионовича имеется внучка на выданье. Да в то время дела мои изрядно поиздержались. Ну, поехал знакомиться, да карета моя перевернулась прямо возле этого дома, аккурат на площади вот здесь, - на окно показал. - Ногу я повредил. Пришлось меня Дарье Ивановне лечить. Ну, и долечила до мужей своих.

Пушкин хитро прищурился.

- А карета-то специально перевернулась? А? - спросил лукаво.

Шепелев тоже прищурился, но ничего не ответил, только покашлял, потом после нескольких ложек щей, поведал:

- А я, Александр Сергеевич, бывалость в гусарах тоже стишатами баловался, глядя на Давыдова. Ветер в голове, знаете, женщины… - но опомнился тут же Дмитрий Дмитриевич. - Помилуйте, конечно, стихи не от ветра в голове, хорошие, вроде Ваших. А что я рифмодуй, то бишь… - задумался Шепелев. - Ах, кокетки, конфетки, нимфетки. Трепещу, как осиновый лист. Я пред вами наивен и чист. В этом роде…

- Не дурственно, – похвалил ради приличия Пушкин.

- Да, ладно, ветер и есть ветер, – махнул рукой Шепелев, что капуста с ложки упала на скатерть. - А Вы, что новенького… Э-э…

- Ох, Дмитрий Дмитриевич, - обрадовался Пушкин. - Как ныне этой осенью в Болдине, нигде так не вдохновлялся… ну, вот извольте из Евгения Онегина, Вы первый - отложил прибор и процитировал себя торопливо, с желанием удивить хозяина. -

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
D.D. прекрасный человек…

Шепелев сначала несколько мгновений призадумался, переваривая пушкинские рифмы, пробурчал:

- Д.Д. прекрасный человек, - потом дернулся и легонько похлопал в ладоши, выпалив. - Преклоняюсь!

Пушкин как не заметил этот жест, сказал снова о своём:

- Вот думал сам дела на неделю. А ведь тут из-за карантина месяц в заточении. Невесть сколько времени еще промотаюсь. Оно с одной стороны, благо для уединенного творчества, с другой, в Москве ждет невеста. Да и в Санкт-Петербурге батюшка беспокоится, как дела…

- Столицы. Москва, Санкт-Петербург, - прожёвывал каждую букву Шепелев. - Свет весь там, а я средь этого железа, – кивнул в сторону завода. - В Москве меня тоже ждет дом на Швивой горке. А в Петербурге… Есть там родственник по супруге Сила Андреевич, полковник отставной лейб-гвардии, в нонешним годе уволенный со службы по болезни.

- А я слышал, – вспомнил знакомое имя Пушкин. - Сила Андреевич Баташов, как же. У него и проживает ныне Петр Андреевич Вяземский. Ну да, у Прачешного моста.

- Вот как! Мир, как всё говорят, тесен! – посмеялся Дмитрий Дмитриевич.

Опять посмеялись вместе, и среди смеха Александр Сергеевич вспомнил про спор с Вяземским:

- Не знаете, случаем, Дмитрий Дмитриевич, здоров ли Полиньяк?

- Как? – не понял Шепелев.

- Да, вспомнил, что до моей поездки в Нижегородскую губернию поспорил с Петром про переворот во Франции. На бутылку шампанского. Я полагаю, что Полиньяка за то должно приговорить к смерти. А Вяземский, что это не законно и аморально. Ну…

Шепелев пожал плечами, сказав нетвердо:

- Да… Наверняка, уж Луи Филипп посадит его. Франция это не Россия. Не Выкса, ежели хотите… Вы, наверно, про Выксу с её заводами читали у Свиньина. И что-нибудь помните? – вернул Шепелев в Выксу.

- Да… Ну - замялся Александр Сергеевич. - Статью читал несколько лет назад, всё разве упомнишь? Баташовы основатели, рукотворные пруды…

- Покажу я Вам в натуре, будьте покойны! – округлил глаза Шепелев.

- Не знаю… Стоит ли, – не захотел Пушкин. - Далек я от этого. И потом, ведь тороплюсь, Дмитрий Дмитриевич. Невеста ждёт… Я и здесь-то, по большому счёту, чтобы пробиться домой.

- Александр Сергеевич! Два-три дня невеста подождет, целей будет, – развел руками улыбаясь во все усы Шепелев. - У меня для Вас найдется досуг. Библиотека у меня большая, приобрел у Чаадаева – пятнадцать тысяч томов. Извольте. Охота? Пожалуйте. А я, - как-то сердито уже говорил генерал. - Разве Вам герой отечественной войны не интересен?

- Интересны, Дмитрий Дмитриевич, как же, – показно вздыхая, успокаивал поэт.

- Я Вам скрашу здесь эту временную потерю невесты, уж будьте покойны – будут дела!

- Да дела, Дмитрий Дмитриевич, – корчась и глупо улыбаясь говорил Пушкин. - совсем противоположные Вашим планам меня здесь увлечь.

- Успокойте старого гусара, что несколько дней, аккурат до престольного праздника погостите, – настойчиво уговаривал Шепелев. - Тем более, что и для Вашего нелегкого писательского ремесла найдутся темы.

Пушкин вздохнул глубоко, достал платок и прикоснул к губам.

- Да… - спрятал платок, - Дмитрий Дмитриевич, оно, конечно, спасибо… А не слышали ли про моего деда Осипа Ганнибала, имевшего честь служить здесь? – вспомнил Александр Сергеевич.

- Ганнибала? – задумался Дмитрий Дмитриевич. - Это, наверно, при тесте моем Иване Родионовиче? Не знаю… А знаете, кто может знать? - нашелся Шепелев. - Древний Константинов в Решном. Вот он, наверняка и помнит.

- Вот как? – оживился Александр Сергеевич, - А как свидеться с ним?

- Свидетесь, непременно свидетесь. Только сначала…

- Охота!

- Так точно!..

После обеда господа вознамерились выйти в парк и, проходя к выходу на первом этаже, подошли к чудесной винтовой лестнице.

- А вот, любезный, Александр Сергеевич, посмотрите на диво – винтушка, – похвалился Шепелев, когда первый вошел в ещё одну комнату, поменьше, а Пушкин за ним, разглядывая еще предыдущую. - Поверите, что из чугуна? – показывая Пушкину винтовую лестницу. - Голандец смастерил один… Она как раз уходит вниз, в подвал… И в подземный ход. Хотите туда?

- Нет! – сразу отказался поэт.

Внизу возле лестницы стоял человек с коротенькой бородкой, опрятно одетый.

- Молодец! – улыбаясь и одновременно нахмуря брови, крикнул ему Шепелев.

Молодец вытянулся и с беспристрастным лицом отрапортовал:

- Рад стараться!

- Рунты мои, круглосуточная охрана. Удальцы, по шесть часов стоят, хоромы охраняют, – ткнул вверх пальцем Дмитрий Дмитриевич. - Ну, там не интересно, - улыбнулся застенчиво и почему-то шёпотом. - Винтушку Баташовы для девок сотворили. Ши-ирк! - кивнул вверх. - И в спальне.

Пушкин тоже улыбнулся и кивнул понимающе.

- А пойдем мы с Вами, любезный Александр Сергеевич, в парк…

В парке возле одного из партерных гротов со статуями времен года, недалеко от липовой аллеи несколько подростков с граблями стояли и были удивлены неожиданно появившимся барином с гостем. Дмитрий Дмитриевич не обратил на них внимания, обратившись к осматривающему парк поэту:

- Вот мы и на воле, здесь и сад, здесь и парк, этакий курдонер. Дышите, наслаждайтсь, Александр Сергеевич! Спасибо Ивану Родионовичу за столь чудный партер. Пойдемте…

Они пошли несколько по аллее и Шепелев рассказал:

- Здесь вот парк, французский. Замечаете руку человека-творца, нарисовавшего природу?..

- Не хуже, например, Петергофа, – сравнил Пушкин иронично.

- Обижаете, лучше! Лучше Версаля и Сан-Суси, вместе взятых! Уж повидал я в кампаниях предостаточно, поверьте…

Они шли по аллее вдоль подстриженных деревьев и кустарников в виде геометрических фигур, ваз и колонн, пересекая кое-где в перекрестках примыкающих под разными углами меньших аллей мифологических статуй, фонтанов и беседок.

Шепелев обратил внимание, в первую очередь, на шесть оранжерей. Показал двухэтажную, примыкающую к господскому дому с правой стороны с заморскими растениями и цветами. Слева от дома чуть вдали возвышалась ротондой вторая, фруктовая. Дальше в конце липовой аллеи ещё четыре. Абрикосы, вишни, сливы, ананасы и виноград выращивались в них.

Слева от аллеи фырчало круглое каменное здание. Как объяснил Дмитрий Дмитриевич, водокачная паровая машина для подачи воды во всё это растительное великолепие.

- Вот мы с Вами почти дошли до границы из света прямиком в дикую природу. Там далее уже другая часть... Но мы туда не пойдем, – сказал Шепелев, остановившись и показав вперёд рукой на канавы.

- Да, Дмитрий Дмитриевич! – все не мог налюбоваться парком поэт. - Уж какие видывал поместья, а у Вас тут регулярный рай. Да тут и Англия, здесь и Франция и Германия с Люксембургским садом.

- Помилуйте, Александр Сергеевич! – оправдывался Шепелев. - Какая заграница? Столица с Царским Селом, и та… увольте… Хотя, вот, - дошли до оперного театра с полукруглым проездом. - Театр, разве что Одессе, да в Риге такой сыщешь.

- Так это Мариинский театр! – воскликнул Пушкин.

- Да. Похож, – спокойно сказал Шепелев. Ведь тот же автор - Ринальди…

- Чудно! – восхищался Пушкин.

На небольшой цилиндрической афише рядом красовалось: “Своя семья или замужняя невеста“ – комедия-водевиль в трех действиях.

- И давно построен сей театр? – спросил Пушкин.

- Давно? – переспросил Шепелев. - Вы, Александр Сергеевич, временем всё, как заметил интересуетесь, аки историк, на прозу поэзию жизни переводите, - улыбнулся Дмитрий Дмитриевич. - В пятнадцатом году мы с Дарьей Ивановной строили, да с газовым освещением! Но… вот через три года ее не стало, а я один развлекаюсь. Хотя, не один – абонементы продаю всем желающим по рублю на год… Вам, ежели, желаете – полцены скидка, - мелко засмеялся Дмитрий Дмитриевич, снимая со шляпы Пушкина оранжевый липовый листок и отдавая ему. - Труппа первоклассная, вожу её Москву на зиму. Пятьдесят музыкантов… - играют на скрыпках Гварнери! – показал Шепелев весёлым жестом. - Сорок хористов! Да Вы её видели в прошлом году у меня на Сущевском валу!

- Да, на Сущевском валу, а как же… – согласился Пушкин, теребя и разглядывая в руке лист. - Мы с князем Вяземским Дон Жуана слушали.

- Дон Жуана, – вспомнил генерал. - А, сейчас, увы, труппу отпустил на сборы перед дорогой. Хотели уезжать, было, а тут – холера.

- Холера… - вздохнул поэт и подбросил листок.

Из-за лип вдруг выбежал человек, споткнулся о корень, упал, поднялся и запыхавшись и кашляя, протараторил:

- Ваше превосходительство, еле нашел!

- Что еще? – грозно спросил Шепелев.

- Там, это… Человек в домну упал.

- Ну и что? – удивился заводчик.

- А это… Незнамо, работать далее али нет?

Шепелев весь покраснел, насупился и начал кричать уже другим наверное выработанным в войнах командным голосом:

- Есть же управляющий! Вот досталось! Конечно работать! Ишь, человек провалился. На войне армиями гибнут, а тут человек. Экая напасть! - и к Пушкину уже прежним тоном. - Александр Сергеевич, извиняйте, дела, – своими большими сильными руками тонкие руки Пушкина пожал, - Библиотека в Вашем распоряжении. А я на заводы. Гуляйте, наслаждайтесь парком! Там за театром зверинец. Справа два озерца с лебедями. Посмотрите, посмотрите! – приказал генерал, развернулся по-солдатски и зашагал за человеком по аллее прочь.

Александр Сергеевич побрел по аллеям один. Он, наслаждаясь осенними рукотворными видами прошёл мимо павильона с распушенными павлинами, возле длинного зверинца, где мирно гуляли серны, олени и дикие козы с вычурными рогами.

Взобравшись на небольшой холм, поэт ахнул – пред ним открылось прелестное райское озерцо с небольшим островком, где вольготно и величественно плавали любвеобильные лебеди. А через несколько шагов от этого озерца была и впрямь сказка – большой водоём с огромным островом, где вместе с лебедями и утками мерно покачивались на волнах венецианские гондолы и прогулочные плотики.

Пушкин обошёл Лебединку вокруг, нашёптывая дуэтом с пешим ветерком:

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана —
И желанная страна
Вот уж издали видна…

Недалеко от озер стояла из неочищенной берёзы беседка с кудряво украшенными берестой карнизами окон и капителями колонн. Александр Сергеевич рассматривая её, вдруг заметил, что из-за одного угла то появляется, то исчезает, появляясь из-за другого, бородатый человек.

Пушкин протёр ладонями глаза, поморгал – мужик более не появлялся.

Но жуткий мужицкий крик среди парка, улетающий в эхо:

- Отдай образ! Отдай образ!..

Внезапно порыв сильного ветра сорвал с клёнов и дубов листья, что густо осыпали поэта. И птицы закричали тут же на воде и суше, захлопали крыльями. И животные забегали, заметались по зверинцу.

И Александр Сергеевич почувствовал озноб и, сильнее укутавшись в плащ, пошёл быстрым шагом к дому.

А на следующее утро уже так легко молодой поэт перемахнул через жеребца, будто рифму оседлал, прочувствовав удобство и мягкость седла, как в Болдине недавно на утренних прогулках, поправил съехавшую шляпу и погнал за уже далеко отъехавшими Шепелевым с борзятниками. Чёрные как уголь гончие сначала тоже слегка поотстали, пошныряв возле барского дома, да для порядка погоняв кошек, потом услышав свист впереди, как одна устремились за “равняшкой” – ровным строем гнедых лошадей и белоснежных с чёрными и коричневыми мазками борзых в сворке.

- Каковы, а? – спросил Дмитрий Дмитриевич догнавшего Пушкина.

- Лошади? – переспросил поэт.

- Собаки, собаки! – уточнил Шепелев, у меня на Скотном, - показал на тот берег Верхнего пруда. - Псарня. Хотите глянуть?

- Не знаю, – не хотел Александр Сергеевич.

- Ну, как хотите, – понял его Шепелев. - На любителя. Э-эй! Красавцы, красавцы! – и свистнул.

В тональность его свиста затрубил медный рог. Собаки залаяли с ним и рванули сильней вперёд.

За ночь подморозило оземь и слегка тронуло коркой. Но вот, совсем некстати заморосил местами мелкий дождик. Ехали вдоль пруда, по ризадеевскому лесу, ставшему уже знакомым поэту, вот и он стал редеть, кое-где оголяя поле, кое-где втыкая кустарники, нарезая дороги и лаская слух мягким топотом коня по жухлой листве в такт строчек:

Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает,
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл ; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы…

Вдруг перед всеми на перерез выскочил заяц. Собаки тут же залаяли, рванули за ним, натянув сворку. Борзятник с криком – Ату! Ату! выпустил веревки и собаки, прочувствовав свободу, ринулись за зверем.

- Оп! Оп! Оп! – прокричал Шепелев стремительным псам, нырнувшим в кусты.

Борзятник слез с лошади и побежал за ними и, через минуты три возвратился радостный, держа за уши серый комок.

- Вот, барин, косой, – показал.

Заяц живой, дрожащий, выпученными глазами смотрел на своих хищников.

Борзые и гончие, как ни в чем не бывало, как будто зайца взять для них вслепую, медленно подошли к борзятникам, важно смотря вишнями глаз.

- С полем! – поздравил Дмитрий Дмитриевич всех с удачным началом и цепь “равняшка” тронулась дальше…

- Каковы, а! – немного погодя хвалил и восхищался он собаками. - Я Вам непременно презентую щенка…

- Ой, спасибо, Дмитрий Дмитриевич, только пропадет он, - отказался Пушкин. - Куда мне в столицу его. Дела другие ждут…

- Как хотите, – отрезал, нахмурившись Шепелев. - Знаете, Александр Сергеевич, борзые - золото. Вот за взятие Пугачева графа Панина наградили тремя. Как орденами. Как хотите… Вон те сучки, видите с пятнами по бокам ещё от Андрея Родионовича, из его псарни.

- Андрея Родионовича? А он…

- Покойный, в Гусь Железном могила его… Право, о покойниках плохо не говорят, но… сволочь была изрядная.

- Да что Вы так? – Пушкин погладил жеребца по холке, тот в ответ тряхнул головой.

- Знаю, о чем говорю… - резко сказал Шепелев. - Желаете узнать, как валял он имение своё округлял?.. Бывало пригласит помещика к себе, мол, продай, друг деревню. Тот, конечно, в отказ. Ну, приглашает ещё на мировую, выпивают, закусывают… А в это время приказчик платит мужикам его и увозит… Всю деревню по бревнышку разбирают, вспахивают… Тот приезжает – нет деревни! Ну, приводит свидетелей на место. А те куплены, тайно насыпают в лапти баташовской земли для клятвы, что на ней стоят. Во как!

- Интересно, – сказал Пушкин и ещё погладил коня.

- Да, Александр Сергеевич. Не всё жизнь поэзия… Жуть здесь всюду просвечивается сквозь сосны эти…

Выжлятник завыл впереди, через время ему ответил волк. Волкогоны гончие тут же погнали на вой и скрылись в кустах. Все погнали следом и, немного погодя, когда услышали визг и рычание, выжлятник отпустил борзых, и те понеслись вперед. Вся “равняшка” бросилась за ними…

Александр Сергеевич нёсся среди дерев, по кустам, не думая об охоте, а размышляя над шепелевскими словами о бывшем хозяине Выксы. “Жуть просвечивает сквозь сосны” - ну надо же как литературно… Сколько земли в России – Сибирь на пол-мира, а все за аршин готовы глотку порвать. И крестьян забрать себе… А? Может, прав Пестель, прав может Рылеев страдальцы, что крепостное право отменять нужно и свободу давать народу…

- Чу! Чу! – крикнул то ли коню, то ли себе поэт, - “Двести душ только оставить, чтобы в опекунский банк сдать, а то жениться не на что. Ха!” – улыбнулся в бакенбарды своим мыслям…

По крикам выжлятника Александр Сергеевич понял, что собаки бросили волчий след и бросились с лаем неведомо за кем или чем в сторону, уведя всех всадников далеко в лес. Только странно сделав большой круг, псы привели снова на прежнее место.

- Что такое? Ничего не понимаю! – слышал Пушкин ругань Шепелева.

- Рощин, гад, мутит! – кружились вокруг сосен вопли выжлятника…

Через время рог протрубил отбой, “равняшка” сломалась и борзые и гончие, до этого натянутые как нерв, как одна остановились и уже пошли медленно и чинно, словно в покоях барских.

- Хороша охота, азартна! – поблагодарил Александр Сергеевич Шепелева.

- Какой там! Хороша! – резанул зло хозяин. – Такого не было никогда, что волк ушёл, как сквозь землю провалился! – и, немного погодя, добавил тихо. – Поверишь тут в этого кузьму-волчара.

- Рощина? – догадался Пушкин.

- Ну… Лучше не называть имя. Про волка речь, а он навстречь!

И в тиши лесной вдруг раздался громкий продолжительный волчий вой.

- Слышите? – испуганно сказал генерал, пригнувшись к холке. – На войне хоть неприятеля видать. А в этой брани с невидимым противником…

И чтобы как-то разрядить гнетущую атмосферу Александр Сергеевич прервал Шепелева:

- Мой сосед рядом с Болдиным Валерьян Ермолов тоже охотник, звал меня на охоту, теперь непременно съезжу и с ним… если вернусь.

- Да знаю я его! – обрадовался Шепелев. - Он племянник заядлого борзятника Николая Петровича Ермолова. На выставках встречал их. Да уж, собаки ермоловские отменные! Непременно езжайте и сравните с моими…

- Непременно, – пообещал Пушкин и вспомнил про перевоз назавтра. - Вы, Дмитрий Дмитриевич, сказывали про решенского Константинова, мне хотелось бы завтра к нему заехать.

- Воля Ваша, Александр Сергеевич, дорогу Вам покажут, всего каких-то десять вёрст. Доедете до реки, там будет Азовка, Судное, Рудное и Татарское… Кстати, как подъедете к Оке, обратите внимание на охотничий домик слева. Там последние семь лет жил болезный Дарьюшкин отец. Сейчас же он охотничий… После повернёте направо и там вдоль реки поедете и увидите дом Константинова, - и Шепелев засмеялся. - Забавный старикашка! – и пришпорив и ускакав порядком вперед, опомнился. - Вечером жду Вас за ужином!.. За зайцем!.. Оп! Оп! Оп…

И вот утро опять стелет своим мягким жёлто-красным покровом и согревает, заставляя щуриться от солнца своего, прикрывшись шляпой и заманивает, заманивает в словесные сети и убаюкивает в рифму –

Уж реже солнышко блистало
Короче становился день
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась
Ложился на поля туман
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу приближалась
Довольно скучная пора
Стоял сентябрь уж у двора…
Стоял октябрь уж у двора…
Стоял ноябрь уж у двора… у двора…

- Тпру-у! Твою… - извозчик осадил лошадей.

Кибитка дернулась и остановилась.

- Вот все время ты дергаешь! - очнулся поэт от дремы, приоткрыл дверь. - Словно дровеньки везешь.

- Извините, барин, не можу боле никак этих охристей осадить. Ну, черти, ей богу! – оправдывался извозчик.

- А я что-то задремал, а-а, - зевнул Пушкин. - Видать вчера утомился.

- Эт ничаво! – улыбался бородой извозчик. - Оно вздремнуть завсегда хорошо. Я бывало, на дрожках засыпаю тоже. Смотрю, смотрю на кобыльи зада и кудай-то проваливаюсь, – грубо засмеялся извозчик. - А тут в Петербурхе аккурат возле Аничкого моста чуть в Неву не гроханулся, еле увёл.

- Да, чудно, как в можно в Петербурге заснуть? – усмехнулся Пушкин и слез на землю, огляделся – впереди внизу мерно колыхалась Ока, чуть ближе видать перевоз с несколькими лодками, сзади осталось Досчатое с низенькими избами, а слева в версте на глаз была пойма заливных лугов и на краю береговой террасы красовался двухэтажный из красного кирпича дом состоящий из прямоугольной цилиндрической части и террасой на крыше.

Камердинер тоже его заметил необычной архитектуры строение и рукой показал на него Пушкину, сказав:

- Веселый домик, где-то я такие встречал-от, может в Москве?

- Веселый? А по мне так мрачный, – возразил поэт слуге. - И я встречал в Москве. Уж не Баженова ли творение?..

У реки перевоза не было. Лодки стояли без людей. Пушкин решил съездить к Константинову и нашел облезлый потрескавшийся двухэтажный дом. Никем не встреченный он вошёл, да чуть не упал через высокий порог в тёмную комнату с несвежим воздухом, где из-за почти задвинутых грузных штор с бахромой едва пробивалось солнце, лучи которого высвечивали частую пыль. Голубые пукетовые обои с цветами дополняли несколько редких картин с охотничьими натюрмортами и сценами из греческой мифологии. По стенам стояли столик и зеркало с канделябрами. В центре стоял большой круглый стол со скатертью цвета аделаиды до самого пола. На столе присутствовали бронзовый подсвечник в виде обнаженной девы и стопка жёлтых газет. Стол окружали четыре высоких обитых синим атласом кресел, за одним из которых почти не заметно сидел и спал старик в потертом полосатом шлафроке на вате с длинными седыми волосами, свисающими из-под скуфьи. Руки его костлявые с длинными ногтями лежали на коленях.

- Здравствуйте! – и приветствуя и пробуждая сказал ему Александр Сергеевич.

Старик открыл глаза и с минуту смотрел на поэта безразличным взором. Потом дернулся и закряхтел:

- Мил мой! – и опять на минуту погрузился в дрёму.

- Александр Пушкин, чиновник из Санкт Петербурга, – представился Пушкин.

Старик на удивление сразу представился, как спросил:

- Константинов? Помещик из Решного? – и дёрнулся.

- Очень рад, – подошёл Александр Сергеевич поближе.

- И я рад, – прокряхтел Константинов. - Какими судьбами в наши края?

- Проездом. Из Москвы в Петербург, – пошутил Пушкин.

- Хорошо, – ничуть не прореагировал Константинов. – А я вот сижу еще и никуда не еду.

- Понятно, – зачем-то сказал Пушкин.

- Понятно? – как обиделся Константинов. - Ничего хорошего. Тоска! – и спросил. - И как там в Москве? Усы еще не разрешили носить офицерам?

- Да… нет, – несколько растерялся Александр Сергеевич, - Уланы и гусары носят.

- А остальные? – допытывался помещик и не получив ответ, улыбнулся и предложил. - Садись, Александр…

Пушкин отодвинул стул, сел за стол.

- Вот… - не знал о чем говорить Пушкин. - Холера кругом.

- О, да! – пожевал губами Константинов. - Жди теперь бунта.

- Как? – не понял Александр Сергеевич.

- Бунта холопьего. Емеля Пугачев тоже с чумы семьдесят первого года начал лихоимствовать, понял?

Пушкин кивнул.

- Я у Шепелева остановился, в Выксе, – сказал. - И он мне рекомендовал Вас посетить, поскольку Вы, наверняка многое помните, например, мою бабушку... – сказал Пушкин о задуманном.

- Как? – сощурился Константинов и глаза его склеились. Он протер их дрожащими руками, поморгал.

Александр Сергеевич напомнил про Пугачева:

- Мне бабушка рассказывала как в 1774 году в этих местах она даже видела Пугачева.

- Как? – то ли не расслышал, то ли не понял Константинов - Кого?

- Пугачева в клетке везли по дороге на Муром.

- Пугачева везли, мил мой. Прямо тут и везли, рассказывали мне. И везли его два графа Суворов, да Панин, а с ними ещё был Рунич, будущий сенатор. Не читал его дневники? А! Ничего не читал ты, Александр… - махнул тощей кистью помещик. - В деревянной клетке сидел проходимец, понял? И знаешь, кто туда его посадил?

Пушкин не знал, головой помотал.

- Суворов! – радовался и трясся помещик. - Понял?

- Понял, – согласился Александр Сергеевич.

- Ну вот. И у Понычева помещика ночевали тута недалеко.

- Понятно, - Пушкин хотел поболе выведать про бабушку, - А бабушка моя с супругом Осипом Ганнибалом…

- Ганнибалом? – обрадовался знакомому имени помещик. - Знал я артиллериста Осипа Абрамовича Ганнибала! Красавец чернокожий. Любил он девок, как я, - улыбался помещик. - И вино тоже, как я…

- Вот оно как? Расскажите, будьте любезны, – заинтересовался Александр Сергеевич.

- Чего рассказать, про вино? Про него нужно пить, а не рассказывать. Маруся! – крикнул он противным сиплым голосом.

Никто не вошел.

- Опять убежала. Был бы я помоложе… Маруся!

Никого не было.

- А бабушку мою Марию Алексеевну вы не помните? – допытывался Александр Сергеевич.

- Марию? Помню Екатерину Устинову, – выковыривал из памяти Константинов. - Да-а, - протянул, вроде как… но лицо не помню. А почему помню? – помещик хитро прищурился. - Потому что сам присутствовал на тайном венчании Осипа и Устиньи.

- Марии? – уточнил Пушкин.

- Не Марии, а Устиньи, потому Осип был двоеженец, понял?

Пушкин знал про это, но пожал плечами.

- Объявил себя вдовцом, - продолжил Константинов. - Потому что с Марией твоей не жил и венчался с новоржевской помещицей Устиньей Толстой, понял? Прямо в её доме. Пригласили попа и я, как венчальный отец еще с одним помещиком.

- Вот как? – показывал удивление Александр Сергеевич.

- Да. А потом брат твоей Марии прознал про это венчание и началась тяжба. Даже матушка Екатерина вмешалась, расторгла второй этот брак и сослала Осипа твоего на турецкую кампанию. Интересно?

- Интересно, – согласился Пушкин.

- Да. И Устинья тоже на него в суд подала за то, что он долги ей наделал. В общем, проныра был хороший, твой Осип! – сипло засмеялся Константинов.

В комнату вбежала высокая плешивая собака непонятной породы и, обнюхав гостя ноги, подошла к Константинову и тявкнула на него.

- Дурака! – крикнул на нее помещик. - Пошёл вон, нет у меня для тебя ничего!

Собака еще несколько раз тявкнула, обежала, обнюхав пол вокруг стола, и выбежала вон.

- Но, это после всё… – стал снова допытывать Пушкин про своих предков, - А сначала здесь у них родилась дочь Надежда, моя мать, как бабушка мне рассказывала. Может даже вот в этом доме? – предположил Александр Сергеевич.

- Да что ты говоришь, мать твоя?! – как впервые услышал о родстве Константинов.

- Да.

- Ну, время летит… - задумался помещик. - Я бывало по молодости тоже с девками… А, - рукой махнул, - Ну их!.. Может здесь, – осматривал комнату, словно воображая роженицу. - Может здесь… Но здесь жил другой помещик, Арапов. А я в те времена был…

- А может и в Выксе родилась, в барском доме, – перебил Пушкин.

- А может в Выксе, – безучастно повторил помещик. - А я был в то время… А в каком году родилась твоя матушка?

- В одна тысяча семьсот семьдесят пятом.

- Ну, я жил в то время в Петербурге, – сказал Константинов.

- А, случайно, не Вы были у Екатерины библиотекарем?

Константинов усмехнулся, челюсть его задрожала, он пожевал губами.

- Меня уже спрашивали об этом как-то. Отвечаю – не я. То был тоже Константинов, женатый на дочери Михайлы Ломоносова, а умер он в осьмом году. А я живой ещё. Понял?

- Понял. А чем Вы занимались в Петербурге? – спросил Пушкин.

- Гулял! – серьезно ответил помещик.

- Хорошее занятие, – улыбнулся Пушкин. - А где, с кем?

- Мил мой! Разве всех упомнишь? Вот Ганнибала твоего помню. А сколько девок было! Тьма! А-а! – зевнул во весь рот помещик, что на некоторое время рот не смог закрыть и Пушкин еле удержался от смеха.

- А! Смазать надо старую карету. Маруся! – сердито крикнул Константинов и пропел противно. - Вино на радость нам дано! – и снова позвал громче. - Маруся!

В комнату наконец вошла опрятная девушка с косой в сарафане.

- Куда запропастилась? Опять по женихам? Ай-я! Был бы я моложе… При неси-тка нам винца, детка, – скомандовал ей сипло Константинов.

- А надо-ли? Мало уж, – сказала, посмотрев на поэта Маруся.

- Ну, гость же! – развел дрожащие руки помещик.

Маруся вздохнула, нахмурилась и удалилась.

- Так и прячут от меня винцо. А я всю жизнь молюсь богу Дионису, мил мо-ой! – ещё больше затрясся, смеясь Константинов. - А ты?

- А я шампанское боле, – ответил Пушкин.

- Фу-у, – протянул помещик. - хранцузская кислятина!

Вошла Маруся, держа в руках графин с красным и два фужера. Поставила на стол.

Константинов ловко открыл трясущимися руками графин и розлил до краев в фужеры.

- Моё-ё, - потянул он. - Сам готовлю из яблык. – он говорил “ы” в слове яблоки. - Но, теперя готовлю, право, не сам, а руководствую. А нонем году яблык мало. Это из прошлогодних, – поднял фужер, чокнулся с Пушкиным и отпил залпом весь. - Красота! – достал из халата платок, губы протёр, потом налил себе ещё вина до краёв.

Александр Сергеевич тоже пригубив приторно-сладкое вино, смотрел на Константинова и жалел о времени, потраченном у него, поставив фужер, сказал:

- Вкусное вино. Ну, мне пора…

- Вкусное! – тут же обрадованно отреагировал помещик. – Бывало-ть ещё вкуснее делал, мил мой. А вот прошлом веке яблык было ещё больше. И почему это? Не знаю… Почему?.. Не знаю…

Помещик закрыл глаза, накренился на бок и мерзко захрапел.

Александр Сергеевич обрадовался этому, что не нужно фамильярностей прощания, встал из-за стола и вышел на когда-то пышный заброшенный сад с облупившимися статуями девушек-муз.

На давно не крашеной скамейке сидел маленький старичок со сломанным кривым носом и что-то рисовал прутиком на песке. Увидав молодого барина, он быстро стёр лаптем рисунок и поклонился сидя. Пушкин из интереса сел подле, спросив:

- Что, родимый, давно ль тут живешь?

- Давно-о, барин, – ответил старичок, - Ещё у Арапова тутошнего жил.

Прибежала прошлая собака, снова понюхав Пушкина.

- Уйди! – прогнал её поэт, а старичка спросил. - А флотского Ганнибала, проживающего здесь не знал ли?

- Как? Ганебала? Не-а, – протянул старичок. - А в каком годе?

- Давно. Лет шестьдесят назад.

- Ну-у. Я мальцом тады был… Вот помню, палили тады сильно, грохот стоя-ял! Пушки спытывали. Во-он там, - рукой махнул в сторону. - Бегали мы робятами опосля, сколков от пушек завсегда тьма была.

- Пушки, говоришь испытывали?

- Ну, да.

- А что, много осколков было?

- Много, барин. Дерьма, знать гнали много на баташовских заводах, – сказал старичок и снова начал рисовать каракули на песке.

- Вот оно что… - наблюдал поэт за движениями прутика. - Ну, а сейчас как у Вас тут жизнь? – перевел взор свой на запущенный сад с неубранной травой и повсюду валяющимися гнилыми яблоками и терновником.

- Да уж лучше, чем в Сибири! – усмехнулся старичок.

- В Сибири? А за что же тебя в Сибирь сослали?

- Не… Я не был, – ответил старичок.

- А кто был?

- Братка мой был.

- Брат? А за что?

- А за то, что в ватаге был, у Рощина.

- Рощина? Какого Рощина? – словно не слыша прежде, спросил Пушкин.

- Да-а, – потянул старичок, - Богу весть какого…

- Расскажешь? – задела Александра Сергеевича сея история.

Рядом со скамейкой, чуть не на Пушкина упало яблоко и покатилось на рисунок старичка. Тот взял его, отер о штаны и звонко откусил двумя единственными резцами. Пожевал, прищурясь, потом откусил ещё, ещё и кинул лежащей недалеко собаке. Та, виляя хвостом, подбежала к огрызку, понюхала, фыркнула и снова легла в песок.

Старичок с трудом дожевал и крикнул, брызгая слюной:

- Мару-усь!

Сзади вынырнула прошлая девица Маруся, подошла к собаке и дала ей кость. Та жадно начала её грызть.

- Откушать чаво есть? – спросил старичок девушку.

Она ничего не ответила, вытерла руки о передник и убежала.

- Так расскажешь про Рощина? – опять спросил Пушкин.

- Чаво рассказывать! – повернулся, как впервые увидел Пушкина старичок. - Ежели хошь, поезжай ко братке моему в Шиморское, он старший – ужотко сто лет ему, могеть помнит чаво. А я что, мальцом был тогда…

Стукнулись о землю ещё два яблока один за другим, старичок подбежал, взял их и, сунув в карман, попятился боком и скрылся за деревами…

По дороге в Шиморское встретилось большое село Песочное. И весь путь Александр Сергеевич под впечатлением бедной константиновской усадьбы с её жителями безынтересно глядел на пролетающий разноцветный деревостой. И оживился уже в самом Шиморском, подъехав к реке. Здесь в одном месте стояло скопление лодок и ботиков и камердинер выведал у местных рыбаков, что за рубль переправиться можно, но на том берегу на дороге в Касимов не пущают. Так что рисковать смысла нет – большая оказия возвращения назад. Да и как, куда барину пешком по этой глухомани ? Но, как говаривал Прохор, с паршивой овцы хоть шерсти клок – раз приехали в Шиморское, можно найти древнего шиморского деда.

И нашли ведь быстро, первый же ответчик сразу показал на почти самом краю села дом. Ветхий, с покосившимися воротами, с несразу замеченным слившимся с домом возле ворот на заваленке дедом, похожим на брата как два кленовых листа, только с целым носом.

- Здорово, сынок! – как ждал, сказал он сиплым голосом, похожим на голос брата из Досчатого, - Садись уж-ть, побалакаем…

Пушкин сел рядом.

- Ты как с барином разговариваешь? – ревниво крикнул с экипажа Прохор.

- Ладно! – манул рукой ему Пушкин.

- Дык пред Богом все одинаковы, все голенькие, что холоп, что барин! – крикнул слуге дед.

- Александр, – зачем-то представился Пушкин.

- Пускай-ть, – ответил дед, а я уж забыл своё имя-ть. Зачем оно мне? Бог и так всех знает по делам их…

Александр Сергеевич погладил бакенбарды, снял шляпу, начав теребить её в руках, спросил:

- Ты, дед, случаем не знал разбойника Рощина?

- Дык кому разбой, а кому отец родной! – дерзко ответил дед. - А на кой тебе?

- Да вот… пишу немного, – зачем-то сказал поэт.

- Писать – бумагу марать, – сказал дед.

- Интерес у меня – с чего люди в разбой подаются.

- Во как! – покивал головой дед. – Интерес, знать… А ты как веруешь – в духе или глазами? Внутри себя или на иконы молишься?

- Как? – не понял Александр Сергеевич.

- Рассказни как пишешь? С думы али в сполохе?

- Да… - дивился поэт дедом. - По разному. Бывало как озарение…

- Во! – ткнул дед корявым пальцем воздух. - Озарение. Вот и в разбой уходил я в озарении. Духом уверовал в правое дело. А оказалось – коса супротив камня…

- Расскажешь? – уже не надеялся что-либо выведать Пушкин.

- Для дела али забавы ради?

- Для дела, для дела, – нетерпеливо заёрзал Пушкин по скамейке.

- Ну, вали уж... – сказал дед, наконец, и поковырял пальцем в носу. - Егорку, знавал я, да случаем с ним и разбойничал. Потому как занятие это поначалу праведное было…

- Что ж праведного в разбое? – перебил Пушкин.

- А слушай. Ето село и евонную деревню Тамболес в семисьпятом году скупили у Салтыкова Баташы барины…

- Баташовы, – поправил Александр Сергеевич.

- Оне мужиков захотели на завод сволить. А у тех охотки не было в дудки лезть. Егорка выступил с языком, а новый барин Андрей его выпорол при людях.

- Выпорол, - повторил, нахмурясь, Александр Сергеевич.

- Вот он так осердчал и ушёл лихоиметь к речке Старице.

- Как Пугачев… - сравнил Пушкин.

- Куда до Пугачева! – усмехнулся дед. - Слаба армия… Хотя, орудие было у них, с завода скрали… Весной ранней пытались мы попасть в Выксу, да получили отпор…

- В семьдесят пятом году, значит? – уточнил Александр Сергеевич и вспомнил, что в этот год, как раз в мае Осип Ганнибал с супругой отправились отсюда - уж не из-за этих ли разбойников?

- В семисьпятом, - подтвердил шиморский дед. - Наша ватага в селе Воютине пожгла дом у Чаадаева, который сделку на куплю заверял с Баташами... Ну, в отместку… Питейное заведение в Муроме ограбили… Лодки на Оке грабили… Ой, лихие были!.. Такие, барин, годы лихие были!

- Да… лихие, - задумался Александр Сергеевич.

- Дык! – вздохнул дед. – Любовь у Егорки была! Да такая, что, - посмотрел на Пушкина, широко раскрыв глаза, - вам, барям, не ведома.

- Что ж так? – поспорил с дедом поэт, подумав о Наташе своей. – Ведома.

Дед поковырял в носу, отёр палец о лавку и сказал:

- Дуняшу немую сиротку любил Егорка, что в семье у них жила приёмышем. Но… - вздохнул дед, погрузившись в печаль. – Но, нет у людей волюшки. У вас, барьев есть, а у нас нет…

- Ты чего это вольности говоришь? – крикнул ему, слушая разговор, Прохор.

Дед покряхтел недовольно, зло посмотрев на Прохора, и к Пушкину живо:

- Дык как были они крепостные, так Андрей старшой дабы щедрость показать и подарил Дуняшу Ганнибалу.

- Ганнибалу? – обрадовался Пушкин.

- Дык был тут… - хотел продолжить дед.

- Дед мой! – выпалил Александр Сергеевич.

- Опа! – выпалил дед. – Знать, тебя сам Бог привёл в наши края.

- Что так? – заволновался поэт, чувствуя озноб.

- Дык как оно… Говаривают душа окаянная Егоркина бродит по лесам, да страх наводит. Прямо перед тобой появилась, – посмотрел дед вопросительно на Пушкина и плечами пожал.

- Дела… - покачал головой Александр Сергеевич. - А что с этим Егором Рощиным потом стало и с его ватагой? – поинтересовался он.

Дед тоже головой покачал, плечами пожал.

- Богу весть, – ответил. - Могет в Сибирь сослали, апосля меня. А могет и повесили… Могет и четвертовали… Богу весть…

Богу весть, когда дождь хлынет и хлынул ведь внезапно, почти из ясного неба и Пушкин бросил огляд вверх на куцее облачко, а когда опустил голову, обнаружил отсутствие столетнего деда, словно под лавку провалился. Делать нечего – ехать надо в Выксу…

“Дубровский стан… - уже размышлял Александр Сергеевич в кибитке. - Приеду в Болдино, зачну роман подобно Рейнальдо Ренальдини о благородном разбойнике, как вон Рощин этот здешний… Ну да, где еще как не в этих лесах разбою быть и в тексте выплыть – от Арзамаса до Мурома торговый путь, рядом Ока. И дела лихие окаянные шайки Рощина туточки – сожжен завод Сноведской, сожжён барский дом предводителя дворянства Чаадаева… - задумал Александр Сергеевич про себя. - Где-нибудь середина семидесятых. Бедный, но благородный дворянин. Да, Рощин – чем не сюжетец, Видоку на зависть. Да и придумывать не надо – все персонажи на яву – всесильный и жесткий Андрей Баташов с его многочисленными слугами, гаремом, псарнями, рунтами – колорит для хозяина округи! Гусар Шепелев – измученный богатством граф, изнуренный всякими излишествами, – вылепливал в памяти образ Шепелева, - выгодно женившийся на молодой и богатой внучке Ивана Родионовича Баташова Дарье – в тему… Села местные – Песочное, Верея, Верейский… А названия тоже вот, нате – в Покровское село родное бабушки Марии Алексеевны можно Выксу снарядить, Ардатов в осьмнадцати верстах от Выксы, ну можно в Арбатов перекроить, Верея та же, Песочное вот село… - наблюдал поэт из окошка пролетавшее село. - Рощин, роща, дубровка, дубрава, Дубровский! – перемешивал Пушкин слова. - Ух! – улыбнулся замыслам своим. - Дубровский, Дубровский…“ - кружился словопад осенний, убаюкивая в сон…

- Тпру! – с возгласом извозчика кибитка резко затормозила, заставив слететь с сиденья, что шляпа его слетела и вылетела в открывшуюся тут же дверь.

Пушкин вышел из неё, увидев несколько человек с ружьями в обветшавших зипунах. И одного высокого, спервоначалу показавшегося стариком но, приглядевшись, обнаружил молодым красавцем с поднятой шляпой в руках.

- Ваша шляпа, милый Ляксандр Сергеич! – услышал его голос из закрытого рта, из-под маленькой бородки.

- Кто таков? – спросил как можно сердито Пушкин и взял резко свою шляпу.

- Рощин я Егор, – услышал знакомое имя.

- Рощин? – удивился Александр Сергеевич. – А ты же помер!

- Как помереть! Я ждал тебя!

- Ждал? – спросил удивленно поэт.

- Ужотко ещё с Черной речки, с Кулебак вижу – едет барин весь в духе и слава его впереди бежит далеко-далеко за дремучие веки. А на животе его красное пятно!

- Пятно? – не понял Пушкин странные слова и осмотрел плащ.

- Должок, Ляксандр Сергеич, есть от рода твоего! – услышал поэт дерзкое из закрытых уст.

- Должок! Должок! – эхо разбойников среди ельника.

- Богу весть... – не желая продолжать разговор, Пушкин надел шляпу, поправил её, поставил ногу на подножку и ощутил руку Рощина на своём плече.

- Нет спокоя душе моей, – всё тот же не раскрывающийся рот услышал.

- Нет покоя! Нет покоя!.. – басили разбойники.

- Андрей Баташов насмеялся надо мной при людях, - сказал Рощин.

- Выпорол! – усмехнулся Пушкин.

- Выпала у меня в тот момент иконка Егория Победоносца, с коей не расставался я никогда и коя приносила мне удачу… Да, забрал её Осип Петрович… Верни, уж, барин!

- Верни! Верни! – голосили лихие люди.

- Иконку? – резко увернулся Александр Сергеевич от руки Рощина, выхватил из правого кармана плаща дорожный пистолет и выстрелил в разбойника.

Увидел дым, окутывающий эфир, разглядел в нём нескольких птиц сорвавшихся с веток, услышал стонущий голос Егора:

- Не разбойники мы, какие, а воины за веру православную! Потому как барин Андрей Баташов есть раскольник из бегунов! Против его егерского полку, который в образинах своих грабил купцов мы и воевали!

Пушкин быстро вытащил из левого кармана второй пистолет и нажал на курок, чем оглушил себя ещё больше, но не увидел уже ничего в дыму, быстро сел в экипаж, сказав Прохору ехать и, закрывая дверку, почему-то крикнул неведомому разбойнику:

- А где тебя четвертовали?

И увидел, обернувшись уже в легкой рассеивающейся дымке исчезающих разбойников чернильную вязь:

- Богу весть… Богу весть… весть…

Богу славословие и молитва, когда на следующий день в престольный праздник Иоанна Богослова Александр Сергеевич служил обедню.

Только еле отстоял он, промучившись. Потому как не в службе Богу сердце участвовало, а в думах прошлодневных пребывало.

“Приснилось, или нет? – гадал поэт, - Конечно приснилось! Не ходят покойники по земле. Вздор!.. И Прохор вон с извозчиком молчат, как сговорились. Не помнят, видишь ли…Только… Почему пистолеты не заряжены и порохом пахнут…”

- Отче Иоанне! Моли Бога о нас! – пропел поп и Александр Сергеевич наверно только третий раз за всю службу перекрестился…

И среди писклявого старушечьего пения с клироса, от которого не то, что у людей духовное рвение, у бесплотных сил силы пропадут, услышал шёпот, как будто за спиной -

Снег, пистолеты, Чёрная речка.
Что же не бьёшься, Наташи сердечко.
Честь и долги, тридцать семь лет.
В зимнюю вечность прицелил поэт.

Александр Сергеевич посмотрел по сторонам – Шепелев с детьми своими, другие люди – все устремив взоры горне, прилежно молятся. Обернулся – поодаль стоят несколько человек.

Пушкин перекрестился.

И чуть позже снова в дыме ладанном кадящего священника, как ветер шелестящий:

Пуля на плоть – душа на ладошке,
Больно, ведь больно, дайте морошки!
Где же попы, приведите детей!
Тронет карету французский злодей.

Непонятные рифмы пролетели и исчезли где-то под куполом вместе с литургией – поэт не запомнил их…

Только уже под конец службы, при отпусте, когда прихожане выстроились в очередь приложиться ко кресту, к Пушкину подошла уродливая на лицо женщина с закрытыми глазами в чёрном одеянии, вероятно, местная юродивая и, не открывая глаз прошептала:

Плачет поэт по невольнику чести,
Сердце под крестиком требует мести.
Рады масоны, рад Николай,
Злая немая Россия гуляй!..

И страшно и противно засмеялась женщина и в припрыжку убежала вон из храма…

А уже после быстрого и молчаливого обеда в господском доме, тепло попрощавшись с хозяином с обещанием непременно свидеться в Москве, озадаченный поэт отбыл в Болдино.

Снова цветнолёт лесной, и снова дорога назад всё дальше от столицы, от любимой, во вдохновенье осенней тишины.

И смена красок небесного художника от теплых тонов до серо-холодных, заставляющих долгими вечерами уютиться возле печки с редким потрескиванием поленьев, с проблесками из пичурки пламени по стенам, с пролетающими в них образами Дон Жуана, Моцарта и Сальери, барышни-крестьянки Лизы, Евгения Онегина… Улетающими в первый снег и первые морозы с подтаявшей на блеклом солнце надеждой на женитьбу. С далекой, но почти уже родной миниатюрой Наташи на столе возле чернильницы. С пером – белым снегом, летающим над гладью листа, выстилая позёмкой вечные вопросы:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Чтож непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?..

Конец уж ноября – вот и весточка двадцать седьмого числа пришла в Болдино про снятые карантины и можно гнать эту птицу-экипаж по вечерней колее темниковского тракта, вдоль холста пруда загрунтованного искрящимся в утренних лучах снегом с чёрными мазками рыбаков, с теперь уже на другом берегу храмом Иоанна Богослова, мимо шумного завода и тихого шепелевского дома с закатными солнечными бликами в окнах, чрез овражную Выксу снова до Шиморского.

- Стой! – скомандовал Александр Сергеевич на облучок, когда кибитка проезжала возле шиморского храма Успения.

- Не успеем к постоялому двору-то в Ляхах, барин, - предупредил съёжившийся на облучке Прохор и, взглянув на храм, перекрестился рукавицей.

- Я быстро! – сказал Пушкин, спрыгнул и, прищурившись, огляделся в темноте.

Лошади перетоптывали скрипучий наст, выпуская пар из ноздрей.

Толпа зевак возле храма перешептывалась меж собой.

Пушкин зашёл в ладанный аромат притвора, окутывающий свечной полусвет таинств, потянул сладко воздух, перекрестился неловко, купил две свечки и поставил на помин.

- Кому, барин, ставите? – спросила стоявшая подле и непрестанно крестившаяся старушка.

- Егору и Дуне, - ответил Александр Сергеевич, вытащил из кармана пальто монетку и дал старушке.

Та поклонилась и записала у себя – Георгий и Евдокия.

Пушкин распахнул пальто и снял с шеи каменный образок Георгия Победоносца.

“Вожу с собой Дуняшин подарок долгие годы, а только здесь и узнал его тайну, - подумал Александр Сергеевич, погладив рельеф иконки. – Дуня, Дуня, добрая немая старушка на смертном одре передала мне этот образок как самое драгоценное, что у неё было”

Поэт, найдя на стене икону святого Георгия, подошёл и повесил на помутневшую ризу каменье.

- Так лучше, - сказал.

- Так лучше, лучше… - услышал шёпот сзади, обернулся и никого уже в храме не увидел – все со всеночной вышли.

Александр Сергеевич вышел из храма и поднял взор свой вверх - луна как раз вышла из-за тучи, осенив светом своим купольный крест, и тот засиял единственный светлый здесь на земле в темноте пришедшей ночи. Поэт сел в экипаж и закрыл дверку.

- Пошли твою не мать через зад колоду! – приказал лошадям запорошенный снегом извозчик и те понесли к белой ленте реки, слитой с чёрным звёздным небом приближающимися Ляхами под пушкинскую рифму:

Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна,
Справа - запад темно-красный,
Слева - бледная луна.

Выкса, 2007

Павел Н. Лаптев